Главный соперник Наполеона. Великий генерал Моро
Шрифт:
Несколько дней спустя брат генерала — Жозеф Моро — публично выступил в Трибунате с протестом по поводу ареста брата и обвинениями Ренье. Но его протест остался не услышанным.
26 февраля Пишегрю предал «друг», который прятал его на конспиративной квартире. Этот «друг», как утверждали, получил от Мюрата 100 000 франков за свою измену. Генерала схватили ночью, когда тот спал, и хотя он оказал отчаянное сопротивление, жандармы связали его и доставили в Тампль.
Префект полиции Дюбуа и верховный судья Ренье прибыли в тюрьму, чтобы допросить Пишегрю. Раненый, истекающий кровью, но не сломленный духом, в ходе интенсивного допроса давал
В Тампле за ним не было столь строгого наблюдения, поэтому неудивительно, что вскоре все узники этой тюрьмы узнали, что Пишегрю находится в одиночной камере на первом этаже.
Губернатор Парижа Мюрат не стал ждать ареста Кадудаля, чтобы начать судебный процесс. В соответствии с законом, процесс должен был проходить в трибунале округа Сены, в состав которого входили профессиональные судьи и присяжные. Но можно ли было ожидать от простых граждан Парижа, входивших в состав суда присяжных, что они вынесут желаемый жестокий приговор столь популярной личности, каковой являлся Моро? Правительство так не считало. Вот почему по его просьбе Сенатус-консульт приостановил деятельность института суда присяжных сроком на два года. Таким образом, суд над Моро и другими вверялся в руки так называемым «карьерным юристам», которые, как полагали, будут более послушны власти, чем обыкновенные граждане. Формально судебное следствие, основанное на полицейском расследовании, проведенном Реалем, было поручено бывшему члену Конвента, подписавшему смертный приговор королю — гражданину Тюрьо, занимавшему должность председателя трибунала.
7 марта 1804 года Моро был ознакомлен с этим предписанием, что повергло его в шок.
«Что делать? — спрашивал он себя. — Снова длинные ночи и нескончаемые дни в застенках? Снова терпеть унижения на допросах? А почему бы не избавить себя от всего этого? Почему бы не обратиться к справедливости первого консула? Возможно, он еще не забыл об услуге, которую я ему оказал во время 18 брюмера? Возможно, где-то в глубине его сердца сохранилась хоть капля благодарности, а в душе есть еще струны, которых не коснулись жестокие амбиции? Что, если я ему напишу?»
И Моро написал:
«Генерал,
Скоро месяц, как меня держат здесь как сообщника Кадудаля и Пишегрю, и, вероятно, мне суждено предстать перед трибуналом за попытку покушения на устои государства и на главу правительства.
Пройдя через горнило революции и последующих войн, меня трудно обвинить в амбициях или в отсутствии гражданской позиции…
Все это происходит в момент, когда я веду жизнь частного человека, занимаюсь своей семьей и вижу ограниченный круг друзей, а меня обвиняют в таком безумстве…
Я не сомневаюсь в том, что мои прежние связи с генералом Пишегрю могли бы послужить мотивом такого обвинения…»
Опуская историю своих взаимоотношений с аббатом Давидом и Пишегрю, которые мы уже знаем, Моро продолжал:
«Что касается существующего заговора, то смею вас заверить, что к нему я не имею никакого отношения. Предложение, которое мне было сделано, я отверг, полагая его несостоятельным и глупым, и, когда мне предложили уехать в Англию, как наилучший шанс избежать возможных перемен в правительстве, я ответил, что у нас в стране есть Сенат, который обладает всей полнотой власти и под знаменем которого, в случае беды, объединятся все французы, и я буду в их первых рядах, чтобы выполнить любой его приказ…
Подобные предложения, сделанные мне, частному лицу, ведущему уединенный образ жизни, не поддерживающему связи ни с кем в армии, девять десятых из которой служили под моим командованием, ни с одним членом правительства, естественно, могли получить только мой твердый отказ.
Донос — несвойственен моему характеру. Я всегда его осуждал. Он оставляет несмываемое пятно на том, кто его делает, особенно если это касается людей, которым ты обязан или с которыми тебя связывает давняя дружба. Даже долг иногда может уступить зову общественного мнения.
Вот, генерал, это все, что я хотел сказать о моих отношениях с Пишегрю. Я не сомневаюсь, что если бы вы меня попросили, я дал бы вам исчерпывающие объяснения по большинству вопросов и вам бы не пришлось сожалеть, отдавая приказ о моем заточении, а мне — не испытывать унижение, находясь за решеткой…
Я не хочу говорить вам, генерал, об услугах, которые я оказал моей стране; смею верить, они еще не изгладились из вашей памяти. Напомню только, что если бы хоть на миг моей целью было войти в правительство Франции, судьба давала мне весьма привлекательный шанс до вашего возвращения из Египта. И, конечно же, вы не забыли мою незаинтересованность во власти, когда я поддержал вас в ходе событий 18 брюмера…
С тех пор враги отдалили нас друг от друга: вот почему я с сожалением вынужден говорить здесь о себе и о том, что я сделал.
Но сейчас, когда меня обвиняют в том, что я являюсь сообщником тех, кого считают наемниками Англии и действующими по ее указке, то мне, в этом случае, вероятно, придется защищать себя самому от силков, которые она для меня расставляет. Смею надеяться, что та страна понимает, какой вред я могу ей нанести, судя по тому, что я уже для нее сделал…
Если вы удостоите это письмо своим вниманием, генерал, то я больше не буду сомневаться в вашей справедливости, и мне остается лишь ждать решения своей судьбы с чистой совестью невиновного человека, но и не без трепета увидеть триумф наших врагов, которых всегда привлекала неординарность.
С уважением,
Это письмо заслуживает уважения, но вместе с тем оно написано несколько неосторожно. Моро, пожалуй, не следовало бы с таким самолюбованием говорить о своей воинской славе и популярности в армии. Бонапарт знал об этом слишком много. Более того, Моро, не называя имен заговорщиков, признает, что заговор существовал. Это важный пункт для обвинения. Однако умело или нет, но это послание одним только напоминанием о перевороте 18 брюмера должно было тронуть Бонапарта, который в тот знаменательный день не удержался бы без поддержки главнокомандующего Рейнской армии.
На свое письмо Моро вскоре получил ответ, но не от лица первого консула, а от верховного судьи, в котором говорилось:
«Генерал,
Вчера в 11 вечера, то есть сразу по получении, я передал ваше письмо первому консулу. Он весьма озабочен теми суровыми мерами, которые ему необходимо принимать в целях обеспечения безопасности государства.
Во время первого допроса, пока заговор и ваша причастность к нему не была еще объявлена первым лицам государства и народу Франции, он поручил мне узнать, не проявите ли вы желания немедленно доставить вас к нему для беседы.