Глаз разума
Шрифт:
После июньской лазерной фотокоагуляции я заметил, что могу визуализировать мои руки и другие части тела в движении и с закрытыми глазами лучше, чем это удавалось мне когда-либо прежде, – настолько живыми и яркими были изображения. Способность «видеть» руки, когда я шевелил ими, была свидетельством повышенной чувствительности и установления связи между зрительной и двигательной областями мозга. Я никогда прежде на собственном опыте не сталкивался с такой интенсивной связью и взаимодействием между ними.
Еще одна странная вещь поразила меня через пару дней после упомянутой лазерной терапии. Однажды, после того как я в течение нескольких минут смотрел на книжные полки в моей спальне, я закрыл глаза и в течение десяти – пятнадцати секунд видел во всех мельчайших подробностях сотни расставленных по полкам книг. Это было не заполнение, а нечто принципиально иное – остаточное изображение, такое же, с каким я столкнулся в больнице полтора года назад, когда ясно продолжал видеть раковину умывальника
Возможно, потеря центрального зрения правым глазом была чем-то сродни послеоперационной повязке. Сходство заключается в том, что и повязка, и скотома лишают мозг поступающей извне зрительной информации. У меня возникло такое ощущение, что моя зрительная кора находится теперь в активированном или сенсибилизированном состоянии, освободившись от диктата чисто зрительных ощущений.
Примерно то же произошло несколько дней спустя, когда я подошел к перекрестку, забитому велосипедами, машинами и пешеходами, сновавшими во всех направлениях. Когда я закрыл глаза, то смог в течение минуты наблюдать эту сцену во всех подробностях и красках так же ясно, как я видел ее наяву, с открытыми глазами.
Я нашел этот феномен очень странным, потому что в нормальном состоянии я обладаю весьма скромными способностями к мысленной визуализации. Мне трудно вызвать в памяти лицо старого друга, например, обстановку моей гостиной и вообще отчетливое изображение какого бы то ни было предмета. Остаточные изображения, которые я видел, изобиловали мельчайшими подробностями и были куда более реалистичными, чем произвольные мысленные изображения. Закрыв глаза, я различал цвет автомобилей и даже видел их номерные знаки, хотя при открытых глазах не обратил бы на это особого внимания. Непроизвольные и вполне случайные, эти изображения были чем-то сродни фотографиям или эйдетическим 61 картинам. Хотя в отличие от эйдетических картин мои изображения имели очень малую продолжительность – от десяти до пятнадцати секунд, – а затем постепенно тускнели и исчезали.
61
Эйдетика – образная память.
Однажды, гуляя с другом, я увидел двух мужчин, идущих нам навстречу. Оба были в белых рубашках, ослепительно сиявших в лучах послеполуденного солнца. Я остановился, закрыл глаза и обнаружил, что могу по-прежнему следить за этими мужчинами, которые – я отчетливо это видел – продолжали идти нам навстречу. Открыв глаза, я был поражен тем, что не увидел мужчин в белых рубашках. Конечно же, пока я стоял с закрытыми глазами, они просто прошли мимо, но я был настолько поглощен тем, что «видел» с закрытыми глазами, – остановленным отрезком прошлого, – что испытал шок от мнимого выпадения из времени. Я говорю «остановленным», но то, что я видел своим мысленным взором, тоже двигалось. Мужчины шли, делали шаги и все время оставались в центре моего поля зрения, не сдвигаясь с места, словно на тредмилле. Я поймал этот кусочек движения и стал непрерывно воспроизводить его, как при прокручивании кольца кинопленки. Пленка снова и снова прокручивалась перед моим мысленным взором, несмотря на то что реальные объекты уже исчезли. Это был парадокс – моментальный снимок движения без реального перемещения в пространстве.
Мне очень нравились эти остаточные изображения – и Таймс-сквер, с его яркими цветными огнями, движением и бегущей рекламой, стал для меня излюбленным местом, где я проводил свои доморощенные эксперименты. Самым мощным стимулом для этого оказался мощный поток динамичных зрительных впечатлений. Этим эффектом я мог в полной мере наслаждаться, когда ехал пассажиром в быстро мчавшейся машине.
Мне казалось, что есть какая-то аналогия и даже связь между феноменом заполнения скотомы и феноменом остаточного изображения. Оба они дают о себе знать после потери центрального зрения, и речь должна идти именно об актуализации. Действие их обоих я ощутил в полной мере летом 2007 года, затем оно ослабело, хотя в «разбавленном» виде присутствует до сих пор. «Заполнение» представляется не вполне адекватным термином для процесса, который не всегда ограничивается слепым участком, но может неконтролируемо распространяться по всему полю зрения. (Предвестниками такой экспансии явились для меня недели полуслепоты перед сеансами лазерной терапии, когда безглазые лица окружающих расплывались, расширялись и украшались протуберанцами, как у художника Френсиса Бэкона.)
Однажды я поэкспериментировал с этой зрительной экспансией, глядя правым глазом на старое дерево с густой кроной ярко-зеленых листьев. Вскоре произошло заполнение скотомы, и она сама окрасилась в зеленый цвет, а по текстуре стала напоминать листву. После этого последовало «переполнение» – расширение листвы, особенно влево, в результате чего образовалась огромная, перекошенная вбок масса листвы. В полной нелепости привидевшегося я убедился только после того, как открыл левый глаз и увидел подлинную форму древесной кроны. Вернувшись домой, я перечитал старую статью Макдональда Кричли о типах «зрительной персеверации», которые
62
Несмотря на то что сам Кричли именовал этот феномен «палиопсией», в литературе прижился термин «палинопсия».
63
Фридьеш Каринти в книге «Путешествие вокруг моего черепа» описывает иной тип заполнения, который имел место у него на фоне потери зрения. Это не то заполнение «низкого уровня», которое ощущал я, но намного более сложное заполнение более высокого уровня, в реализации которого участвуют ассоциации и память.«Теперь я научился интерпретировать каждый намек, какой дает мне смещение света, и дополнять целостный эффект, пользуясь памятью. Я постепенно стал привыкать к полумраку, в котором мне приходится жить, и он даже начинает мне нравиться. Я до сих пор различаю общие контуры предметов, а детали дополняю моим воображением. Так художник заполняет пустое пространство на полотне, заключенном в раму. Я пытался нарисовать верную картину лица любого человека, слушая голос этого человека и следя за его движениями. Люди часто удивляются, как я, будучи неспособным различать цвета и оттенки, моментально улавливаю выражения лиц, даже если их не замечают люди с нормальным зрением. Меня и самого это удивляет. Сама мысль о том, что я ослеп, временами вселяет в меня ужас… Я могу пользоваться только словами и голосами для того, чтобы реконструировать для себя утраченный мир окружающей действительности, подобно тому как наш ум в тот момент, когда мы засыпаем, строит изображения, напоминающие образы реальной жизни, из фосфенов, пляшущих перед глазами под закрытыми веками. Я стою на водоразделе объективной реальности и воображения и начинаю сомневаться, не путаю ли я одно с другим. Мой телесный глаз и глаз моего разума слились воедино, и я уже не знаю, какой из них на самом деле главный».
Применительно к этим феноменам необходимо, конечно, воспользоваться определением «патологический» – ибо невозможно жить в нормальном визуальном мире, если каждое воспринятое изображение расплывается и размазывается во времени и пространстве. Необходимы механизмы ограничения и торможения, отчетливые границы, позволяющие сохранить дискретность в восприятии зрительных изображений.
У пациентов Кричли были опухоли и другие органические поражения головного мозга, а у меня всего лишь повреждение сетчатки. Тем не менее было очевидно, что у меня наличествует и мозговая симптоматика – могу предположить, что повреждение сетчатки стало причиной аномального возбуждения зрительной коры. Много лет назад я получил травму нервов и мышц ноги (случай описан мной в книге «Опорная нога») – и эта травма вызвала странные мозговые симптомы, характерные для расстройств в теменной доле. Я обратился за разъяснением к русскому нейропсихологу А.Р. Лурия, и он написал мне о «центральном резонансе периферического расстройства». Теперь я испытывал такой резонанс в сфере зрения.
В июне 2007 года у меня внезапно начались галлюцинации – призраки появлялись ниоткуда и не имели никакого отношения к внешнему миру. В какой-то степени эти галлюцинации продолжают преследовать меня и теперь. Неврологи в своих классификациях противопоставляют простые элементарные галлюцинации галлюцинациям сложным. Простые галлюцинации – это видения цвета, форм и повторяющихся рисунков. При сложных больной видит фигуры и лица людей, животных, ландшафты и т.д. У меня по большей части были простые галлюцинации.
Практически с самого начала в поле зрения стали появляться искорки, полосы и пятна света, а также узор, напоминающий рисунок крокодиловой кожи. Мне часто казалось, что стена, на которую я смотрю, имеет определенную текстуру или узор, хотя в действительности это было не так. Зачастую мне приходилось щупать стену, чтобы проверить, реальна ее шероховатость или нет.
Мне часто видятся скопления маленьких кисточек, похожих на пучки травы, заполняющих все поле зрения, – даже если у меня открыты оба глаза. Иногда я вижу шахматную доску – как правило, черно-белую, но иногда слегка окрашенную. Кажущийся размер такой шахматной доски зависит от того, куда я ее проецирую. Если я смотрю на лист бумаги на расстоянии шести дюймов от глаз, то доска принимает размер почтовой марки; если я смотрю на потолок, то размер доски увеличивается до одного квадратного фута; если же я смотрю на белую стену расположенного напротив дома, то шахматная доска выглядит уже как витрина магазина. Эти доски бывают прямоугольными, криволинейными, а подчас и сюрреалистическими. Иногда доска может распасться и превратиться в дюжину более мелких досок, расположенных горизонтальными рядами и колонками. Часто я вижу сложные лоскутные узоры или мозаику, при этом их мотив является развитием мотива шахматной доски. Вид узоров меняется, переходя от одной формы к другой, как в калейдоскопе.