Глаза погребенных
Шрифт:
И не только кресты, но и уличные фонари, и разбросанные вдоль дороги камни, и белеющие домишки окраины, и последний мост, и темные хижины, и ветви деревьев — все кружилось вихрем над головой Малены, и ей уже казалось, что ее ноги — внезапно вытянувшиеся, точно столбы дыма, — отрывались от ступней с каждым шагом по земле — теплой и насыщенной глухим ропотом прорастающих корней и проползающих червей, по земле, ступенями уходящей вглубь, к царству камня, в котором прорубила путь молния.
Несмотря на столь странные ощущения, сознание Малены было ясным. Она догадалась, что неподалеку от сухого каменистого склона, круто обрывающегося в овраг, прикрытый сучьями и сваленными деревьями, находится вход в темный провал. Грот Искр.
Неожиданно на кончике пальца Кайэтано Дуэнде вспыхнул
— Не думай, сеньорита, что это горит мой большой палец. Это только так чудится, это не палец, а палочка из сосны окоте, первая из пятидесяти, которые я заготовил в дорогу. Этого нам достаточно на весь путь, и даже останутся. По пять рук в каждом кармане моей куртки. Я зажег первую, потому что мы уже вступили на наш подземный путь. Раньше этого нельзя было делать. Прости, что заставил тебя идти в кромешной тьме, ты даже не знала, куда ногу поставить, но…
— Мне думается, это было необходимо, мало ли кто мог заметить свет и пойти за нами…
— Не только поэтому… Вступая в потайной ход, нельзя зажигать огонь… Нельзя зажечь даже такую палочку, как смолистое окоте. Ударит гром, и поразит молния.
Они продвигались под мрачными сводами, сужавшимися и уходившими вдаль, зигзагообразный путь был словно пробит молнией в скалах, стало заметно холоднее, преследовал неприятный запах серы, сверху угрожающе надвигались какие-то огромные темные пятна. Малена дотронулась до одного из них вверху, над головой, и убедилась в том, что пятна неподвижны; это только мерещилось, что они перемещаются, скользят по своду, — оттого что двигались огни.
— Окоте, зажженное под землей, светит ясным лунным светом, — заметил Дуэнде, — желтым светом, поскольку луна дает соснам смолистый сок, который горит золотистым пламенем. Лучшее окоте из тех сосен, что росли под луной и напились терпентина…
Пятна продолжали надвигаться, плыли над головами, похожие теперь уже не на тучи, а на огромных зеленых жаб, гигантских медных пауков, металлических рыб в водоеме, обрамленном песчаником. Дивные узоры из минералов и фульгуритов. Малена рассматривала и классифицировала их, чуть ли не называя вслух вещества, входившие в их состав — ей казалось, что так легче сохранить ясность ума и уверенность в себе.
Тоска одолевала ее. Может быть, сказывалось пребывание под землей — сейчас они шли анфиладой длинных и узких переходов. Она старалась вспомнить скудные школьные познания, чтобы не утратить ощущения реальности мира, хотя казалось излишним убеждать себя в том, что эти пещеры образовались под влиянием атмосферного воздействия, кропотливой работы подземных рек, вулканических извержений или от удара молнии. Тоска не покидала ее. А может быть, говорили тревога и страх, она боялась опоздать или разминуться с ним в этих темных лабиринтах, где достаточно угаснуть язычку пламени, чтобы все погрузилось в беспросветный мрак, в котором невозможно найти друг друга. Она шла — прикованная к пламени, как к собственной жизни. Не отрывала глаз от смолистого факела, а в душе кипело раздражение против проводника: пятьдесят щепок воспламеняющейся древесины — так мало! Огонь поглощал их как терпентин. Почему же старик не предупредил ее?.. Почему она не захватила электрический фонарик… не подумала об этом… или большой фонарь, что вывешивается перед школой в дни праздников, или, на худой конец, хотя бы масляную лампочку из кухни… Что, если они не дойдут до места встречи… затеряются в темноте… на полпути?.. Но как заговорить об этом, если на губах печать страдания?..
— Теперь вглуу-у-у-у-убь!.. — подал голос Кайэтано Дуэнде; его мучила одышка, и, прогудев эти слова, он поднял руку с горящим факелом.
Эхо повторило отзвук. Пламя закоптило свод галереи, в которой повсюду белели скелеты животных, казавшиеся кусками известняка. Время от времени под каблуком Дуэнде хрустели кости, ребра, челюсти, рога… Он не спотыкался о них, а просто наступал на них и растаптывал… Покончить с этими ископаемыми, это — дозорные смерти…
Мрак, который их окутал, можно было сравнить лишь с царившим здесь глубоким молчанием. Они медленно продвигались вперед, свет факела отбрасывал их тени. Дойдут ли они? Скоро ли, нет ли? Может случиться,
— У каждого своя тень пляшет, — размышлял вслух Дуэнде, — забросишь тень за спину, а она пляшет и пляшет… И никак от этого не уйдешь, ночью даже по дороге мертвых не пойдешь без света, а как только задрожат языки огня, так тень и начинает плясать и все равно что горе — даром что ничего не весит — нарастает и прижимает тебя к земле. Иной раз ты торопишься, а она танцует… другой раз у тебя серьезное дело, а она приплясывает… порой не до веселья, а она пританцовывает то спереди, не давая прохода, то сзади, и приходится тащить ее за собой, чтобы она прекратила плясать, а то пританцовывает сбоку, и приходится спешить за ней и плясать вместе с ней, — и пляской увлекать ее за собой, и это-то и есть самое плохое, — приходится идти, вот как сейчас, шагая и пританцовывая, шагая и пританцовывая…
Так они шли, ноги их вышагивали, а тени их приплясывали под музыку лающих языков пламени, разбрасывавших охапки огненных листьев. Ноги их вышагивали, а тени приплясывали в такт размеренному ритму пламени, вздыхавшему, как спящая пума… ноги и тени против теней и ног. Тени, вздымаясь, обрушивались на них со скоростью черных молний, скользили по вогнутым экранам сводов, рассыпаясь дождем ресниц, а на полу извивались сверкающие гремучие змеи… ноги и тени против ног и теней, взлетавших, как кузнечики, на плечи… паривших над головами, как птицы с траурным оперением… Так они шли… так они шли… так они продвигались вперед, несмотря на грозные тени и головокружение… Тела их словно распадались на частицы, и эти частицы танцевали… руки и ноги реяли в воздухе… головы и руки парили… сталкиваясь друг с другом… Все смешалось… Он с ее головой… она с его руками… его тело без головы… ее — с двумя головами… он с четырьмя ногами… она с четырьмя руками… от нее только голова… без торса… без ног… без рук… только голова… а затем все вместе в целости… так же как и раньше… будто они вовсе и не плясали… Так они шли… так они шли… так продвигались вперед, несмотря на грозные тени… тени-каннибалы с огненными зубами, пожиравшие друг друга… так шли они… так продвигались вперед…
Дуэнде остановился и зажег новую лучину окоте, — уже сожжены четыре руки — двадцать лучин красноватого дерева. Оставалось только тридцать. Надо прибавить шагу.
Прибавить шагу?
Разбитая, окоченевшая Малена, спотыкаясь, шагала вперед, не понимая, куда ступают ее ноги, опираясь о стены ладонями, локтями, руками; затылок раскалывался от боли, ломило в пояснице — идти приходилось нагнувшись, чтобы не удариться головой, на губах какая-то влага с привкусом дыма окоте, ее знобило, она нетерпеливо ждала очередного поворота, но за ним открывалась другая галерея, а за ней — опять поворот, а за тем поворотом — еще галерея. Этой цепи поворотов и галерей, казалось, нет конца… сопротивляться… собрать все силы… быть может, уже недалеко… там… где-то там… а тени пляшут… да… да… прав был Кайэтано Дуэнде… вот им сейчас невесело, а тени пляшут…
Порыв свежего воздуха унес пламя; на кончике окоте осталась прядь белого дымка. Они вышли на поверхность; трава в ночной росе; видны звезды, здесь пахло ночью и ощущались объятия ветра. Однако эта передышка была мимолетной, недолго ступали их ноги по земле — надо было обойти гору — ноги шагали сами по себе, надо было обойти ее еще раз — и снова шагали ноги сами по себе, надо было обойти ее еще и еще раз; трижды окружили они гору раскаленными следами, пока не заставили ее закрутиться, закрутиться с завыванием волчка — койота, пока не заставили ее исчезнуть. Перед ними неожиданно разверзлась земля, открылась окутанная туманом брешь, и ноги, ступавшие сами по себе, вновь зашагали по лабиринтам подземелий.