Глаза погребенных

Астуриас Мигель Анхель

Отсвет зари белой дымкой рассеивался в подземной темноте. Хуан Пабло поднял Малену у подножия Арки каменных кактусов. Хотя Кайэтано Дуэнде и охранял вход, было неблагоразумно оставаться здесь, лучше уйти подальше в боковую галерею, служившую ему убежищем. В этот час из входа уже сеялся свет мельчайшей пылью сквозь тысячелетние глыбы лавы. Хуану Пабло не пришлось описывать, как он здесь жил: она сама могла все увидеть. Отсюда, из галереи, он, не сходя с места, мог наблюдать на сто с лишним метров вверх за входом со стороны кустарников, откуда действительно его могли бы выследить и подкараулить враги. А Путь Водяной змеи известен очень немногим. Поэтому он избрал этот закоулок вначале как временное жилье под землей. Проверил запасы продуктов: оказалось более полусотни маисовых тортилий — точнее, шестьдесят четыре, — дюжина маисовых сухих пирогов с сыром, пачка соли,

четвертушка паточного сахара, несколько ломтей копченого мяса, да еще текомате — сосуд из кокосового ореха с водой. Оказалось, что нет спичек, свечей, окоте и сигарет, он забыл у Пополуки свою домотканую сетку-матате, в которой у него были даже сигары. Но мучительно переживал он не столько отсутствие табака, хотя табак беглецу нужнее, чем любой обед, — сколько нехватку свечей, спичек и окоте. Как же идти дальше по этим глубоким подземным переходам без огня: тьма — хоть глаз выколи. Его охватила тревога: теперь из-за своей небрежности он не сможет попасть в дальние галереи, где безопаснее. Он сложил в угол принесенные вещи и продукты — здесь уже будет не временная резиденция, как он предполагал раньше, а обиталище заживо погребенного. Однако более тяжкий удар ждал его впереди. Как-то поднял он текомате и тут же опустил. Воды в текомате хватит очень ненадолго, а продукты — копченое или соленое мясо, тортильи или маисовая масса — не шли всухомятку; хорошо, если удастся найти подземный родник или реку. Он поднял маленький камешек и положил его на видное место: так не собьешься со счета дням. Этот темный осколок гравия в его новом календаре соответствовал среде; в понедельник он покинул лагерь, был у Малены, а остаток ночи провел в Серропоме, во вторник был у Пополуки и провел там весь день, ночью ушел в пещеры и уже в подземелье встретил невидимый рассвет среды… Какое это было число? Никак не вспомнить!

Каждый день, отмеченный первыми десятью камешками, был с чем-то связан: он стал соблюдать строжайший рацион копченого мяса и тортилий, начал тренировки — учился долго сохранять неподвижность, много спал, постепенно изучал соседние галереи в лаве и каменные туннели, медленно продвигаясь по переходам, где под ногами поскрипывал песок, осторожно ощупывая стены в поисках воды, напряженно прислушиваясь, не раздастся ли журчанье ручья, стук капель родника. Он потерял слух в этом безмолвии — высохшем, темном, как его губы; и снова и снова он прижимался ухом к холодному камню — вдруг донесется эхо где-то упавшей капельки; прислушивался к отзвукам своих шагов и торопливо возвращался, боясь потерять ориентировку; все скупее расходовал воду по мере того, как убывал в текомате ее запас, — он словно вырывал сам у себя сосуд, чтобы не осушить его одним глотком. Он решил выдерживать норму: вначале — пять глотков в день, потом — три, потом — два, а потом… потом его дыхание отразилось от пустого дна… Ах, тот день… ночь… знать бы, что его ждет!.. Он не разбил текомате, вовремя спохватился — а вдруг все же найдет воду, в чем тогда ее держать? Но лучше спрятать текомате, убрать с глаз долой! Спрятать. Этого достаточно. Выиграть дни. Поменьше есть. Стараться сохранять неподвижность… Да… но зачем выигрывать дни, если с каждым днем ему становится все хуже?.. И чего достигнешь голодом? Жажда подстерегала не только в каждом волокне вяленого мяса, пропитанного соком дикого апельсина с солью; невыносимую жажду вызывали не только тортильи и пироги с сыром. Мучило другое, еще более страстное желание. Оно еще в детстве терзало его, когда он закрывал глаза, оно таилось под языком у маленького Хуана Пабло — как мираж, перед ним возникали кристаллики льда в воде, в молочно-белом, золотистом, темно-вишневом сиропе; а то ему мерещился ice-cream [59] , который еще юношей в Панаме он пожирал с какой-то чувственной страстью; а то ощущал вкус прохладного сока гуанабы, скользящего в гортань ароматными зелеными капельками, или кисловато-сладкой влаги ананаса, или освежающего тисте— напитка из маисовой муки, сахара и ачиоте, оставлявшего под носом багряные усы…

59

59. Мороженое (англ.).

Глупо сидеть не двигаясь, да и жажда не давала покоя. Он пытался собрать в ладони тьму своего убежища и отправить ее в рот; отправлял в буквальном смысле этого слова, помогая пальцами, как нечто такое, что можно в самом деле поглощать, как растаявший гигантский айсберг — только айсберг

лавы, что плыл перед его воспаленным взором, казалось, что плыл, хотя временами, когда сюда прокрадывался мерцающий свет, видно было, что он неподвижен.

Наконец он решился. Нельзя погибать от жажды! Вода там, там, наверху, стоит лишь выйти в кустарники — и можно сосать, жевать мокрую от росы траву…

Но он тут же взял себя в руки… Идти днем… это значит самому отдаться в руки врагов… в руки тех, кто ищет его, живого или мертвого… а то… а то… а то… и это «а то» капелью слышалось где-то, где-то, где-то… а то… а то… а то… углубиться в подземные переходы, заблудиться и, не встретив нигде воды, умереть от жажды в каменной западне…

Нет! Только не в лабиринт, нет! Он дождется ночи и выйдет на поверхность, в кустарники… эх! пошел бы дождь… он бросился бы ничком и ловил бы, глотал дождевые капли…

Он дрожал… движения его были неуверенны… вздрагивали руки… он весь дрожал в ожидании ночи… в ожидании того момента, когда пустятся в плавание флоты летучих мышей… когда заблудившиеся светляки залетят в пещеру, — посвети, прежде чем потухнешь, — залетят кусочками звездного неба, разбитого, как пиньята — рождественский горшок со сладостями…

Однажды, будто в приступе безумья, он схватил револьвер, бумаги, оставшиеся продукты и широкими шагами двинулся к выходу… Пусть схватят!.. Пусть убьют! Но только бы дали вначале попить… живому или мертвому… черт с ними, только бы попить… напиться…

И тут же проблеск сознания заставил его отступить и искать иного выхода… Какого?… По коридорам лавы?.. По каменным штрекам?.. Пить… есть… лабиринт… пить… есть… нет… нет… Так попадают в ловушку… Так гибнут в пещерах, умирают от жажды… Нет, лучше — наверх! Наверх!.. Живым или мертвым… живым или мертвым… но наверх!..

XV

— Я уже был готов на все… — продолжал Мондрагон, — готов был сдаться, готов был идти на смерть, словом — на все что угодно, лишь бы не погибнуть от жажды… как вдруг встретил Кайэтано Дуэнде…

Оба с чувством признательности вспомнили Дуэнде и невольно посмотрели в сторону выхода, где-то там караулил старик, качающийся взад и вперед, словно колокол.

— Но… — в раздумье произнес Хуан Пабло, — лучше уйдем отсюда. В моем убежище мы сможем устроиться с большим комфортом… — Последние слова он произнес с гримасой, которая должна была обозначать улыбку. — Не стоит рисковать…

Неузнаваем стал Мондрагон. Чем больше на него смотрела Малена, тем меньше верила в то, что эта маска цвета копченого мяса, с толстыми губами и большими торчащими ушами, это печальное существо, с виду беспомощное и кроткое, точно раненое животное, было Хуаном Пабло — с худым лицом, тонкими губами, Хуаном Пабло, которого она знала раньше. От его прежнего лица остался лишь пунктир меловых зубов, обнажавшихся, когда он говорил.

Малена сказала ему об этом, а он предложил… вытащить зубы…

— Поклянись, что не сделаешь этого!.. — закричала она и схватила его за руку, умоляя, чтобы он взглянул ей в лицо своими заплывшими глазами. Они шли к его убежищу.

Он молча посмотрел на нее, попытался улыбнуться, поцеловал ее и сказал, что это была только шутка. Прежде ей хотелось побольше света, чтобы рассмотреть Хуана Пабло, теперь же она инстинктивно закрывала глаза и даже вздрагивала всякий раз, когда ее целовало это чудовище…

— Я боюсь… — проговорила она, ах… если бы она могла сказать ему о своих ощущениях, когда, зажмурив глаза, отвечала на поцелуи. — Ты ведь готов на все, даже согласился обезобразить лицо, лишь бы спасти свою шкуру…

— Шкуру — нет!.. — возмущенно прервал ее Хуан Пабло. — Вот это… это… что называется шкурой… — Он яростно рванул пальцами, как клещами, кожу на левой руке. — То, что называется шкурой, — нет! Я хочу спасти мои идеи. И ради моих идей я готов пожертвовать не только зубами, но и глазами!

Они подошли к убежищу, — к счастью, здесь было темнее, — Хуан Пабло нес в руке сумку со съестными припасами, которую Дуэнде притащил на спине. Они позовут его перекусить попозже, а пока он, как часовой, должен оставаться на посту. Они устроились возле гигантской глыбы, прикрывавшей своей тенью вход в убежище. Малена, не выпуская руки Хуана Пабло, трепещущая, счастливая — она его почти не видела, — засуетилась, раскладывая хлеб, ломтики сыра, галеты, поставила бутылку пива, мясные консервы, сардины и металлические стаканчики. Хуан Пабло прикасался к ней в ритм ее движениям. Внезапно его рука коснулась ее упругой груди, когда Малена наклонилась, чтобы передать ему финик, из губ в губы. Его словно током ударило…