Глаза погребенных
Шрифт:
Он зевнул. На улице в ночной тишине слышался лишь легкий свистящий шум крыльев летучих мышей, сходивших с ума по луне, щеголявшей в подвенечном пепельном платье, — романтический образ времен его обучения в парикмахерской и жизни в квартале мясников; ему даже почудилось сопение Панегирики, вершащей судьбы человеческие, и сонное бормотание Хуаны Тьмы-Тьмущей — тоже из породы сов. Снова он был среди зольников, где прошло его детство, но уже в помине не было ни Бельялуса, ни людей тех времен, ныне обратившихся в прах. К его ногам подполз пес — слепой, поседевший, замученный блохами. Есть собаки,
Остальные сообщения — отчеты об обществах взаимопомощи, о синдикатах и братских федерациях, выступавших вместе лишь по случаю Дня отечества или юбилеев, — не представляли интереса. Единственным проявлением рабочей солидарности — явным и действенным — были обращения по поводу смерти кого-либо из членов организации, призывавшие собирать средства, чтобы погасить задолженность по расходам на похороны и оказать какую-то помощь сиротам.
Взаимопомощь… Посмертное единовременное вспомоществование… Он потушил лампу… Малена, конечно, права… Бороться в таких условиях — все равно что добывать огонь из пепла… А добыть его надо!..
Прошло несколько дней. Как-то вечером он решил познакомиться и установить дружественные отношения с нелюдимыми индейцами, которые покупали золу в городе и перепродавали ее на мыловарни.
— Сколько вас?.. — спросил он одного из этих суровых и неразговорчивых людей; прислонившись к стене на углу улицы, тот бренчал монетками в кармане — перебирал и пересыпал их; казалось, звон монет ласкал его слух.
— Немного нас и много… — ответил индеец, помолчав и подумав; острые зубы обнажились, и непонятно было, засмеяться он хотел или укусить.
— Немного нас и много… — повторил Табио Сан в раздумье.
— Да, это так… — холодно произнес индеец.
— А не могу ли я пойти с тобой завтра? Ты ничего не имеешь против? Я беден, хочу немножко подзаработать. Крышу-то я себе нашел, но нет денег даже на бобы и на лепешку.
Индеец хранил глубокое молчание. Однако Табио Сан не сдавался.
— Ты хочешь, чтобы завтра я пошел с тобой в город за золой?
— Хочу, но не завтра. Пойдем послезавтра.
— Да вознаградит тебя бог!
— Мешок для золы есть?
— Один…
— Сил хватит нести?
— По нужде и силы.
— Монеты есть? На что будешь покупать?
— Сколько нужно?
— Немного, совсем немного…
— Но сколько все-таки?
— Значит, есть… — резко оборвал индеец. — Раз есть монеты, послезавтра пойдешь со мной в город, будешь покупать золу, а затем потащишь продавать, цену назначай подороже — я укажу. Незачем продавать дешево. Не захочешь терять свое дело, продавай не дешевле других. Да, я еще забыл вот что: твой мешок, в котором потащишь золу, должен быть из плотной ткани, чтобы даже пыль, не проникала.
— У меня есть такой, большой мешок для муки…
— Вот-вот, — с довольным видом произнес индеец, однако по-прежнему держась на расстоянии. — Их нелегко достать, потому я и спросил тебя.
— Слава богу, ты — хороший человек, не только о себе думаешь. Я не забуду твоей доброты!
— На первых порах я буду учить тебя, если хочешь идти со мной. А потом пойдешь один,
— Откуда я родом, говоришь?.. — протянул Табио Сан, рассчитывая выиграть время, чтобы обдумать ответ. — Я из Чуакуса. Знаешь это место?.. Там я родился… А ты здешний? — спросил он в свою очередь, пытаясь закрепить дружественные отношения, хотя это было все равно что пытаться завязать дружбу с камнем.
— Ну вот еще! — Индеец даже сплюнул и взглянул на Табио Сана. — Спятил ты, что ли? Здешний! За кого ты меня принимаешь? Я — настоящий сололатек, из самой что ни на есть Солола! [67]
67
67. Солола — административный центр одноименного департамента. Основное население — индейцы какчикели. Одна из характерных принадлежностей мужской одежды жителей Сололы — куртка из серой или коричневой шерсти с крупным орнаментом на спине, изображающим летучую мышь, широко раскинувшую крылья.
— А сюда только приезжаешь или живешь здесь?
— Четыре года здесь, но все время собираюсь вернуться на свою землю.
— А где мы увидимся послезавтра?
— На этом же углу, я буду поджидать тебя ровно в шесть. Меня зовут Сесилио Янкор, но знают меня здесь больше как Чило.
Когда Мондрагон сообщил Худасите о своем намерении прогуляться по городу, — как будто за его голову не была назначена баснословная цена! — Худасита даже вздрогнула.
— Вы всегда были благоразумны! Почему же сейчас изменяете своему правилу?.. — Она щелкнула пальцами и прикусила уголок платка. — Если вы и в самом деле собираетесь в город, тогда я сейчас же соберу тряпки и уйду куда глаза глядят. Не хочу омывать слезами камни тюрьмы, и так уж очень много я плакала, когда расстреляли моего сына.
— Знаю все это, Худасита, и знаю, что, быть может, это неразумно!
— Быть может… — подчеркнула она.
— И без «быть может» это чудовищная неосторожность, но так или иначе мне надо установить связи, и как можно скорее, с людьми обеспеченными и… очень осторожными, которых знаю один только я. Эти лица были причастны — так или иначе — к заговору года два назад, а теперь я должен просить у них помощи для продолжения борьбы.
— Вы — дитя, еще верите…
— Верю… в «Отче наш»…
— Еще что скажете?! Я хотела сказать: кому вы верите? Просто дитя — верите, что вас примут. Даже на порог не пустят. Конечно, если в обморок не хлопнутся, узнав, что их разыскивает знаменитый Хуан Пабло Мондрагон. Для них вы продолжаете оставаться Хуаном Пабло Мондрагоном. Для них и для тайной полиции…
В дверь постучали. Два, три раза. Но стучали так нерешительно, что казалось, стучат где-то далеко. Сильнее, настойчивее. Худасита была потрясена, что стук в дверь раздался именно в тот момент, когда было произнесено слово: «тайная полиций». Бедная женщина совсем потеряла голову. Как только Сан исчез из комнаты, она подбежала к «куму», уже не помышляя об инструкции…