Глаза погребенных
Шрифт:
— Ктооооооо… — спросила она в дверь, с трудом справившись с кашлем.
— Я…
— Кто я?
— Сесилио Янкор, Чило…
— Никакого Чило здесь нет, — отрезала Худасита, к которой вернулось спокойствие, как только она поняла, что опасности нет.
— Да нет, это я — Чило Янкор…
— Что вам надо?
— Хочу узнать, не здесь ли проживает один человек, он собирался пойти со мной послезавтра за золой.
— Спросите в другом месте, здесь не…
— Где, значит, живет?..
— Не знаю, и не беспокойте больше…
— Извиняйте, сеньора… — послышался голос удалявшегося индейца.
Сан подошел узнать, в чем дело, и Худасита ему пояснила:
— Был тут какой-то глупый
— Я!
— Вы?
— Переодетый в угольщика, я смогу спокойненько пройти по городу, войти в дома моих друзей…
— Узнают…
— А разве меня узнали, когда я работал подручным, ездил на телеге, перевозил известь, грузил ее в Северных каменоломнях и выгружал в четырех;| пунктах столицы?.. Та же белая маска… Чего не хватает, так это карнавала…
— Сети вы плетете из слов!
— Никаких сетей, вместо известковой маски на этот раз я пройдусь по городу в маске из золы и пепла.
— И для чего, хотела бы я знать?
— Для того, чтобы отомстить за твоего сына…
— Это может убедить меня, но как убедить тех, у кого дети не были расстреляны?..
— Одни изголодались по свободе, Худасита, другие голодают из-за того, что им нечего есть, а у третьих — голод по земле!
— И каждого вы угостите медком…
— Смотря за что, Худасита. Когда я пришел, ты спросила меня, из какого цирка я сбежал с такой вот оштукатуренной, как у паяца, физиономией. Из цирка большого Зверя,сидящего в клетке из лиан. А поскольку спектакль продолжается, то паяц сменил известку на пепел. Это, конечно, трагично — живую, негашеную известь сменить на мертвую пыль, на пепел, оставшийся от угасшего костра. И вот паяц выходит с бубном, зовет на помощь. Шрифты уже есть, но нет помещения, где можно было бы устроить типографию, надо бы достать еще ручной печатный станок, раздобыть бумаги, типографской краски, а кроме того, нужны деньги на оплату расходов по поездкам наших людей, они разъехались на задания по всей стране, потребуются деньги и на подкуп полицейских — да, да, полицейских! Полицейские, как и военные, продаются, ведь деньги, как известно, не пахнут…
— А почему бы сюда не прийти этим важным сеньорам?.. — прищурилась Худасита, вглядываясь в глаза собеседника. — Почему именно вы должны идти, вот о чем я хочу спросить? А потом этот индеец потащит вас в дома своих клиентов, а не в те дома, где живут ваши дружки…
— В этом есть доля истины…
— И еще вот что… — произнесла она с тревогой в голосе. — Если отправитесь с индейцем… как его зовут… Янкор?
— Чило Янкор…
— Я слышала, как он называл себя. Это один из самых богатых угольщиков. Если вы пойдете с ним, то не сумеете встретиться с теми, кто, по вашим расчетам, должен вам помочь — индеец не знает, кто вы…
— Конечно, нет… — воскликнул Табио Сан; он почувствовал, что Худасита припирает его к стенке, и это раздражало его.
— Тогда вы поставите себя под удар, ничего не выиграв.
Он заметил, что она уже успокоилась, видимо, решила, что одержала в этом споре верх.
— Худасита, ты, разумеется, права, но послезавтра я начну учиться ремеслу угольщика…
— Учиться?
— Да…
— Зачем этому учиться?..
— А когда научусь, пойду один, без Янкора, и смогу попасть в дома моих друзей. Теперь мне нужен только план города с адресами, где-то у меня он был в бумагах…
— Ладно, а если вы постучите в двери дома, где живут ваши друзья, и вам ответят, что у них нет золы?
— Подожду несколько дней и снова постучу, пока не накопится зола…
— А если они переехали?
— Расспрошу, где живут, поищу, пока не найду…
—
— Тогда принесу их пепел…
— Святый боже, да уж не колдун ли вы!
XVII
В конце концов это занятие было такое же, как и любое другое — работа совсем не унизительная и достойная гражданина, — и в этой области можно было даже стать знаменитым, как Сесилио Янкор, виртуоз своего дела, который из семи поддувал выгребал золу, не просыпав на пол ни одной щепотки. Но помимо славы чистюли — от кухарки к кухарке распространялась эта слава по всей округе, — Янкор обладал способностью заглядывать в дома именно в тот час, когда это было всего удобнее, и присутствие угольщика не прерывало обычного ритма жизни; он был справедлив и назначал подходящую цену за чистую золу, без примеси угольной пыли, и поэтому никогда не возникало склок; кроме того, он был честен — ни разу из кухни не исчезала ни посудина, ни провизия, хотя он часто оставался один и орудовал в зарешеченном поддувале, круша кружевные бордюры, пики, башни, мосты, замки и прочие фантастические сооружения из слежавшейся золы.
Этого Чило Янкора взял себе за образец Табио Сан. Он также научился приходить в дома в нужный час, чистить поддувало, не пачкая пол, платить справедливо, а также здороваться, не теряя достоинства, слегка приподнимая шляпу. Угольщик, мастер своего дела, не будет снимать шляпы, хотя и находится в чужом доме, чтобы не быть похожим на гостя и успеть вовремя уйти.
Но, в отличие от других угольщиков, излюбленными часами Табио Сана было то время, когда кухарка с сеньорой отправлялись на рынок, а горничная занималась уборкой. Тогда без особых опасений он мог беседовать с хозяином — кухня обычно была расположена в глубине дома, и здесь, в безопасности, его не отказывались выслушать. Ведь это он доставал взрывчатку для бомб и предложил себя в качестве шофера грузовика, который должен был перерезать путь автомобилю президента республики в момент покушения.
— А, это вы, Мондрагон!.. — Владельцев дома охватывал неописуемый страх, когда тот открывался перед ними. — Мондрагон!.. — Когда они произносили это имя, от ужаса даже дыхание перехватывало. Некоторые уже считали его погибшим, неизвестно где похороненным.
— Был Мондрагон, а теперь — Табио Сан… вот возродился из золы…
И те успокаивались. Под другим именем и переодетый угольщиком, он уже не компрометировал их — разве только кто-нибудь донесет, — более того, некоторые даже благодарили его за визит и за удачный выбор места для переговоров, ибо, учитывая нынешнее положение и все прочее, именно кухня была наиболее подходящим местом для обсуждения государственных дел. Однако план, который он предлагал, им не нравился, и почти все отвергали его, как неосуществимый, хотя он был не более опасен, чем все покушения, государственные перевороты и революции, когда жизнь ставилась на карту. Но кое-кто все-таки не отказывался от помощи забастовщикам. Пусть забастовка будет объявлена, каков бы ни был результат — в ней участвуют многие, и потому ответственности меньше, вообще все можно переложить на чернь.
— Д-д-д-д-дело н-н-не п-п-прив-ведет к п-п-пол-ложительному р-р-р-результ-тату, — утверждал один адвокат, похожий на иезуита и заикавшийся от природы. — Н-н-н-о ее-сли в-вы, Мон-мон-мондраг-гон, счит-т-таете, что эт-т-то н-необходимо, рас-с-с-счит-т-тывайте н-на м-м-меня…
— По-моему, вся эта история с забастовкой скверно пахнет, — говорил другой. — Это все же дело рабочих… Как же мы, медики, сможем участвовать в забастовке, если клятва Гиппократа запрещает нам отказывать в помощи больному, обращающемуся к врачу?.. Такого рода вопрос еще надо обсудить с коллегами…