Глаза погребенных

Астуриас Мигель Анхель

Но ни из газет, ни по радио, ни от людей невозможно было узнать, что с тобой! Не было никаких сообщений, ни слова о том, что тебя арестовали или убили «при попытке к бегству», и вот эта полнейшая неизвестность, которая вначале меня мучила, в конце концов стала для меня отдушиной, позволяющей мне жить, размышлять и рисовать в своем воображении то худшее, то лучшее…

— Усиление охраны в Серропоме, — сказал Хуан Пабло, — в связи с сообщением о возможном визите Зверя— кстати, для подобных поездок Зверь ужене одевается в тигровый наряд, поскольку мундир «тигра» требуется для важных церемоний, для других случаев он одевается лишь «под волка», — задержало в пути одного человека, который ехал

к тебе с вестью о том, что мне удалось забраться в товарный поезд, шедший в Бананеру, а там я собирался перейти границу и отправиться в Гондурас, на Северное побережье. Я получил инструкции на время туда уехать и там начать подготовку выступления крестьян — тогда никто еще и не помышлял о забастовке, а затем, когда все будет готово, я должен был возвратиться на родину…

— Теперь мы можем, конечно, назвать имя этого человека: Флориндо. Кстати, он мог бы тебе рассказать о том, в каком состоянии я находилась. Он был послан как бы самим провидением, и если бы он не появился в то утро, не знаю, что произошло бы со мной. Ко всем физическим страданиям прибавилось еще кошмарное сновидение, от которого я никак не могла избавиться. Я не могла удержать слез, бесконечный поток, мои рыдания, наверное, сливались с рыданиями всех тех, кого мучают, кто страдает. Этот сон был настолько похож на явь, что я не раз вздрагивала, вспоминая его. Мне приснилось, что нас, тебя и меня, схватили в подземном убежище, в Пещере Жизни. Военный трибунал приговорил нас к смертной казни через повешение в Серропоме. Нас должны были повесить вместе, но у меня, даже повешенной, еще оставалась возможность спасти тебя, помешать твоей казни. Это была зловещая шутка Зверя,который прибыл на место казни на мотоцикле, вооружившись кинокамерой: он собирался снимать все, что покажется ему интересным. Как же, однако, — спрашивала я себя, пока лежала рядом с тобой, связанная по рукам и ногам, — как же я смогу спасти его, если меня также повесят?.. Виселицы поставили так близко одну к другой, что наши тела должны были соприкасаться. Руки теней, метавшихся, как безумные, в странном освещении, подняли тебя и набросили на шею веревочную петлю. Однако они не стали затягивать ее, и один из палачей поддерживал тебя за ноги, тогда как другие палачи резким ударом сбросили меня на землю, и не на шею а на ноги мне накинули петлю и подвесили меня вниз головой, освободив руки, причем руки мои приходились как раз на уровне твоих ног. Палач, поддерживавший тебя, заявил: «Я отпущу его, и от вас зависит, останется этот человек жив или умрет. Если вы сумеете удержать его за ноги, он не задохнется, в противном случае он умрет!..» И вот до того, как петля перехватила тебе горло, я рванулась к твоим ногам, пытаясь приподнять тебя, — сперва мне это удалось, хотя пришлось самой изогнуться невероятным образом; но силы тут же начали покидать меня, кровь приливала к голове, веревка на моих ногах резала и разрывала щиколотки, во рту появилась какая-то желтая слизь, и я вдруг услышала твой предсмертный хрип… твои ноги закачались в воздухе, далеко от моих рук…

Она спрятала голову на груди Хуана Пабло, словно и сейчас перед ней была картина кошмара, и не решилась сказать, что под конец, в момент агонии, когда она уже не могла поддерживать его ноги, с последним судорожным его движением на нее упали капельки…

— Вместе, — прошептал он ей на ухо, и она даже вздрогнула, как будто это слово было частицей того живого вещества, капелькой той самой жидкости. — Вместе, но не для смерти, а для борьбы!

За стенами дома, над угольными полями палило солнце, безжалостен был зной, а пение петухов совсем не ко времени еще более подчеркивало нависшую тишину; потерянно бродили собаки, разыскивая на пепле следы своих хозяев, и только стервятники равнодушно отрыгивали, насытившись падалью.

Близился вечер, тени сгущались. Возобновлялся парад силуэтов — люди спешили из города со своим холодным товаром — белой пылью — к воротам ближайших мыловарен, — торопились сдать золу и что-то за нее получить после того, как взвесят

ее на старом искореженном безмене из белого металла со стершимися цифрами. Люди зевали и почесывались, пытались выплюнуть из горла жажду, горло раздирала подчас до рвоты резкая вонь из котлов, где кипел и дымился жавель; люди сбрасывали скорпионов с поленьев, люди скользили, чуть не падая, по горячей мякоти пахучих, еще горячих плодов кофейного дерева.

— А Флориндо, — произнес Хуан Пабло, — ничего не говорил мне об этом твоем сне…

— Какое значение это имеет, не стоит обращать внимания! Однако его посещение излечило меня от снов и кошмаров. Ты отправился на Северное побережье Гондураса, а я включилась в организацию крестьянского движения, я была в первом ряду, вместе со стариками, с Кайэтано Дуэнде и Пополукой, но они, конечно, сделали больше меня. Это они все сделали, это им мы обязаны…

— Организовано было превосходно!

— Превосходно, ты прав. На побережье, в Тикисате, от тебя приходили инструкции, директивы и другой материал, а оттуда Кайэтано Дуэнде переправлял их к Пополуке, пользуясь тем путем, что прорыла в горах Змея лавы. Я расскажу тебе поподробнее. Пополука вкладывал бумаги в маленькую металлическую коробочку и быстро лепил из глины голову какого-нибудь идола, жреца или воина, тщательно замуровав в середину коробочку с документами. Полиция просто с ног сбилась, пытаясь выведать, каким образом передавались от тебя инструкции. Когда я приходила к Пополуке, он вскрывал глиняную голову, прикрытую мокрыми тряпками, — и все было в порядке.

— И инструкции затем распространялись…

— Да, да, из селения на побережье, по подземному пути, замурованные в голове какого-нибудь идола, поступали они ко мне и уже отсюда распространялись в остальные пункты. Некоторые друзья, между прочим, не соглашались с теми изменениями, которые были внесены в последний момент. Им больше по душе было крестьянское движение, чем всеобщая забастовка.

В кухне раздался какой-то грохот, а затем послышался голос Худаситы:

— Не пугайтесь, это у меня упала шумовка, которой я размешивала бобы…

— Роса Малена… Так называл я тебя в моих мечтах.

— А я тебя — Хуан Пабло. Не привыкла, да никогда и не привыкну к Табио Сану…

— Ты все такой же романтик…

— Все еще романтик. Но не об этом речь. Мне нужно посоветоваться с тобой по некоторым вопросам.

— Давай вначале поговорим о нас с тобой…

— О нас?

— Да, о нас! — подтвердил Хуан Пабло, голос его словно вырвался из сердца.

— Есть одно очень срочное дело, — подчеркнуто сказала Малена, — это связано с вопросом, выдвинутым железнодорожниками. Они просили выяснить — ввиду всеобщей забастовки, — какова будет позиция воинских частей, дислоцированных на базах, которые предоставлены нашей страной Соединенным Штатам как союзной державе.

— Обсудим после…

— Есть, кроме того, просьбы о средствах, требуются листовки, а из Тикисате сообщают, что они собираются провести небольшую стачку грузчиков бананов — в целях рекогносцировки.

— После…

— Из Тикисате запрашивают также, когда прибудет тот человек, который должен устроиться на работу в контору управления…

— После… — повторил он, почти не шевельнув тонкими губами.

— А что касается наших дел… — резко сказала она, — так, может быть, отложим?

— Не нужно воспринимать все так болезненно. Ведь нам надо несколько минут, хотя и есть дела, не терпящие отлагательства, дела, их следует срочно решить. Но и нас тоже томит тоска… Томит не меньше, чем других, и надо знать… мне нужно знать — это не в ущерб нашей борьбе, — что будет с нами?

— С нами?.. — нерешительно повторила она, не в силах скрыть удивления.

— Каждый день мы сражаемся за них, за этих мужчин и женщин, за этих людей, в одном ряду с ними — мы сражаемся за нечто большее, чем эта забастовка, мы сражаемся за то, чтобы спасти жизнь, ибо в нашей стране самой жизни угрожает опасность, но наша воля, Мален, должна иметь еще какую-то цель… — Голос его звучал так глухо, что едва было слышно. — Хочешь быть моей женой?