Глаза погребенных
Шрифт:
— Это из катехизиса, а не из Библии… — оборвала его Виктореана.
— Еще чего!.. Послушайте-ка, что Библия говорит о яблоке Адама. Бог сказал человеку: проглоти или выплюнь… И человек ему ответил: нет, господь бог, я не проглочу и не выплюну… так и осталось яблоко там, где оно сейчас, между небом и землей, как символ свободы воли, которую создатель предоставил мужчине, а не женщине. Женщина проглотила эту волю, яблока-то у нее нет…
Виктореана втолкнула Раскона в комнату, опасаясь, что кто-нибудь из прохожих
Виктореана резким движением отбросила Раскона на гамак, откуда он тщетно пытался выбраться.
— В другой день, сеньор Хуамбо… вы знаете, что мы здесь к вашим услугам. Если потребуется…
Услышав имя Хуамбо, Раскон вновь попытался встать, вырваться из сонного невода, как поется в песне, и если бы женщина, отличавшаяся изрядной силой, не успела поддержать пьяного, тот рухнул бы на землю.
— Если хочешь поговорить с сеньором, пригласи его войти… Проходите, пожалуйста, мой муж хочет вам что-то сказать, только простите за беспорядок в комнате…
— Хуамбо!.. — радостно заорал Раскон и, намереваясь обнять мулата, рухнул, точно могильная плита, всей своей тяжестью на его плечо. — Хуамбо, Хуамбо, брат Тобы!
— Ага, значит, вы брат той самой?.. Должно быть, вы старший, потому что она-то ведь тогда была совсем соплячка…
— Самое большое зло заключается в том, что все вы — те, кто венчался в церкви, — заявил Раскон, — считаете, что все остальные — это «те самые»! Но Тоба не принадлежит к «тем самым», она вообще принадлежит только богу, она божья… ушла в монастырь!
Хуамбо, вначале избегавший прикосновения Раскона — такие холодные у того были руки, несмотря на адский зной побережья, — внезапно прижал его к груди, прильнул щекой к щеке; он сгорал от нетерпения — так хотелось узнать о судьбе Тобы. Ему захотелось узнать, что означают слова Раскона: «Тоба… божья… ушла в монастырь…» — хоть бы он рассказал, откуда ему стало известно обо всем этом.
— Тоба покинула своего жениха, Хувентино Родригеса, учителя местной школы и жителя планеты Земля… — бормотал словно сквозь сон Раскон, по-прежнему покоившийся в объятиях мулата.
— И жених получил об этом известие? — Мулат потряс Раскона, чтобы вывести из состояния дремоты- дремоты, в которую погружаются обычно все пьяницы, когда исчезает ощущение реальности и не существует больше ни демонов, ни Кармен, как говаривал Раскон… Жена, заслышав эти слова, начинала браниться — она ревновала его к этой Кармен.
— Я получил весть… точнее — он получил… письмо, которое я прочитал тоже…
— То-ба… — произнес по слогам Хуамбо.
— Это имя среди мужчин не произносится без глоточка. Где моя бутылка? Куда ты засунула мою бутылку?
— Ты уж и так похож
Раскон взял бутылку за горлышко и поднес к губам. Жидкость лилась — гутуклюк-гутуклюк — в горло Раскона; Виктореана вздыхала, а мулат выжидательно молчал — стало так тихо, будто ангел пролетел.
Тоба…
Этот только что пролетевший ангел была Тоба…
— Я пойду искать Хувентино… Хочу прочесть это письмо… Мать ничего не знает…
Он поднялся. Да, но куда идти?
— Простите меня, что снова вас беспокою. Я не знаю, где живет Хувентино…
— Не спрашивайте меня, где живет этот несчастный. Это он довел моего мужа до такого состояния…
— Еще глоток!.. Дай мне еще глоточек, и я скажу, где живет…
— Ладно, допивай остатки…
Обливаясь потом, он наклонил бутылку. Но Виктореана вырвала у него бутылку, опасаясь, что он допьет до конца.
— Живет он за школой, возле железнодорожной линии, по правую руку…
— Где живет этот тип, это ты хорошо помнишь, а вот работать…
— Завтра начну…
— «Завтра построю лачужку, сказала лягушка…»
— Говоря о римском короле и обо всем его… — начал было Раскон, но договорить не смог: его начало рвать.
— По-моему, за лягушку мог выступить и римский король, а вот за эту скотину…
— Тоба… Тоба… — неожиданно послышалось снаружи, и в дверь заглянул Родригес.
— А вот он, легок на помине! — произнесла Виктореана, обращаясь к Самбито и гневным взглядом указывая на Хувентино, который, не переступая порога, твердил: — Тоба… Тоба… Тоба…
И, очевидно в совершенном отчаянии, прошептала сквозь слезы:
— Знала бы я, что меня ожидает, так и я предпочла бы стать монахиней, заживо погребенной…
— Тоба… Тоба… — повторял Хувентино, разводя руками, словно слепой, который пытается нащупать чтото перед собой.
— Уведите его, сеньор Хуамбо, уведите его, ради всего святого! Как только я увижу его, меня бросает в дрожь, я могу его избить!
Весь измазанный, Раскон уткнулся лицом в гамак — как рухнул, так и остался лежать, — перебирая руками веревочные узлы, тяжело дыша, вздыхая и всхлипывая… ай-ай-ай… — жаловался он, и слезы лились по багровым щекам — …ай-ай-ай… как велик господь и как ничтожен…
Хуамбо подхватил под руку Хувентино и повел его, точно незрячего, точно слепого с широко открытыми глазами, который не переставая твердил:
— Тоба… Тоба… Тоба…
Он нашел дом Хувентино и заставил его лечь. На столе громоздились учебники, растрепанная Библия, тут же лежало письмо сестры Хуамбо. Очень коротенькое. Лаконичное, прощальное:
«Все умерли, о матери ничего не знаю, должно быть, и она умерла, остается и мне умереть, умереть в миру, чтобы воскреснуть в господе боге. Тоба».