Глаза ворона
Шрифт:
— Да как ты можешь так говорить, Маджар-ата?! Видно, боль ослепила твой разум, — заступился за молчавшего друга Токе. — Это же просто дикие звери. Ну при чем здесь Кай?
— При чем? А я вот его что-то у кибиток не видел, когда псы пустынные мне руку рвали! Да и тебя, парень, тоже не видел!
Токе побледнел:
— Ты что это хочешь сказать, Маджар-ата?
— Оставь его, Маджар! Если б не Токе, мы бы гораздо больше мулов недосчитались. Горец свою работу хорошо сделал! — прозвучал из-за спины парня знакомый голос, в котором он, к своему удивлению, узнал Аркона.
— Да
— А если бы Урман нелюдя этого в караване не приветил, то ничего бы и делать не пришлось! — гнул свое меховщик. — Говорю, это он несчастье на нас навлек!
— Верно! Верно Маджар говорит! — послышались выкрики из собравшейся вокруг них толпы. — Пока урод в караване не появился, все спокойно было! Пусть отправляется в пустыню, откуда пришел!
— Кай, ну что же ты, скажи что-нибудь! — в отчаянии теребил Токе все так же молча стоящего рядом с ним друга.
Внезапно вперед выступила высокая темная фигура:
— Это мой человек, и я за него отвечаю, — спокойно и холодно произнес голос золотых дел мастера. — Хотите его в пустыню изгнать, знайте, что на вашей совести две жизни будут. Мы вместе пришли, вместе и уйдем. Если б не Кай, погиб бы я вместе с заставским караваном. Я на его меч полагаюсь, как на провидение. Он мне жизнь спас, может быть, спасет и вам! — Мастер Ар, казалось, нашел нужные слова. Его манера держаться и говорить произвела видимое впечатление на караванщиков: единогласия среди них больше не было. Но Маджар не хотел сдаваться:
— Жизнь, говоришь, спас? А может, не приблизь ты к себе этакую нечисть, и заставский караван беда бы стороной обошла? Что он в бою искусен — это мы видели. Только вот скажите мне, люди добрые, где же такое слыхано, чтоб заморыш, да еще не в летах, статного воина одолел, от гайенов отбился? Не от нечистого ли такое искусство? Не пахнет ли тут… — Прищурившись, Маджар оглядел собравшихся и вытолкнул сквозь сжатые зубы слово, словно ядовитый плевок, — колдовством?
Никогда Токе еще не видел, чтобы одно-единственное слово произвело такой эффект. Все разговоры и шепот в толпе затихли. На лицах людей выступила мертвенная бледность. Они пятились, отступая от Кая и стоявших рядом с ним горца и золотых дел мастера, так что за несколько мгновений вокруг троицы образовалось пустое пространство — круг отчуждения. «Надо что-то делать, — сообразил Токе. — Прямо сейчас!»
— Кай и мне жизнь спас! — само собой слетело у него с языка. — Во время бури. И мулов ваших. А вы ему чем платите? И за что?! За то, что он не похож на нас?! Вот что: прогоните его, и я уйду! Мы с ним воду и путь разделили. Его путь — мой путь! Так что знайте: на вашей совести три жизни будут!
— Четыре! — шагнул вперед Эсгер, занимая место рядом с сыном. — Я с заставскими тоже воду и путь разделил, и мне они никакого зла не сделали. Прогоните их, и я здесь, среди убийц, не останусь!
В сердце Токе вспыхнула гордость за своего отца: так поступает настоящий горец! На лицах караванщиков теперь ясно отразилось сомнение. Казалось, заколебался даже неотступный Маджар. И тут толпу раздвинули широкие плечи Урмана:
— Постыдился бы ты, Маджар-ата, напраслину на наших гостей возводить. Нету на них ни порчи, ни сглаза, ни поветрия дурного. И колдовства, — внятно, по слогам произнес воевода, — никакого нету. Я их обоих проверил, прежде чем в караван пустить. На то я и ваш водитель, что мне амулеты наговоренные дадены. Неужели вы могли поверить, что я способен поставить под удар безопасность каравана, приведя в Церрукан ненадежных людей? — Урман обвел тяжелым взглядом прячущих глаза, пристыженных караванщиков. — Так что этих разговоров я больше слышать не желаю! Злой язык порой больше несчастий накликать может, чем любая порча, — Маджар съежился под взглядом воеводы. — Ты бы лучше сходил, Назанин руку показал, Маджар-ата. Она перевяжет, — уже мягче произнес воевода. — Расходитесь! У нас много работы: надо успеть перейти реку и разбить лагерь до темноты!
Караванщики облегченно зашевелились и побрели к своим кибиткам. Работы действительно оказалось много, но она была людям в радость — отвлекала от смутных мыслей. У Токе словно камень с души свалился. Он наигранно сердито хлопнул Кая по плечу:
— А ты чего молчал, герой? Нам тут за тебя отдуваться пришлось!
Тот молча отвернулся и пошел к Эсгеровым возкам. Токе хотел последовать за ним, но рука отца удержала его:
— Погоди! — По глазам Эсгера сын понял, что как раз сейчас был момент, когда ему следовало бы придержать язык. Он со вздохом кивнул и поплелся собирать отцовских мулов.
Остаток дня Кай был еще более нелюдим и не склонен к разговору, чем обычно. Лицо его снова закрывал привычный капюшон. Гренка рысила все больше рядом с Мастеровым Кексом: хозяин и слуга иногда тихо переговаривались. Токе удалось перемолвиться с попутчиком, только когда они встали на ночевку в нескольких милях от Ташмарук. Совместная работа, казалось, сократила то незримое расстояние, которое пролегло между ними после обвинений Маджара. Горец не понимал, почему Кай сторонится его: ведь он, Токе, был после Каева господина первым, кто выступил на защиту друга. Чтобы разбить лед, он начал с нейтрального предмета:
— Слушай, Кай, — он попытался заглянуть под низко надвинутый капюшон, — а чего мы туши этих зверей там, на берегу, оставили? Их что, не едят?
— Нет, — после недолгого молчания донеслось из-под капюшона. — У мяса дух гнилой. Да и гайенов это отвлечет: они своих сожрут — сытее будут.
— Что же это за твари, что едят себе подобных? — содрогнулся Токе.
— Закон пустыни, — пожал плечами Кай. — Нас вот сегодня тоже сожрать хотели…
— Ведь не сожрали же!..
Товарищ промолчал и подлил Кексу еще воды. Токе решил продолжить тему:
— А вот ты говорил, бандиты эти, гайенами зовущиеся, по повадкам на псов пустыни похожи. Они что же, тоже… своих едят?
— Едят не едят, не знаю. Но кровь, говорят, пьют. И из своих, и из чужих.
— Кровь?! — В воображении Токе живо встал образ человека с закутанным в черное лицом, сосущего кровь из чьего-то разорванного горла. В животе у него что-то перевернулось.