Глаза земли. Корабельная чаща
Шрифт:
— Да, дяденька, — сказала Настя жалостливо, — нам сказали, что отец убит, и мать, услыхав это, умерла от горя. А теперь пришло письмо — вроде как бы и жив. Хорошие люди все нам помогают, и вы, дяденька, нам помогайте!
Подумав немного, может быть, о том самом, о чем Настя его попросила, милиционер сказал:
— А как у вас с деньгами, есть деньги?
— Есть! — сказал было Митраша.
Но Настя быстро перехватила его слова и ответила:
— Мало!
— Если мало, — сказал милиционер, — так зачем вам обращаться к Завгороно и беспокоить его в таком легком деле: круглым сиротам у нас везде помогут. А сейчас вода вас доставит даром на место. Поезжайте прямо на щуке!
Настя по голосу поняла милиционера, что он им серьезно хочет добра, и только ей надо было спросить, про какую щуку он говорит. Но вдруг Митраша как будто вырвался у нее из, рук и заносчиво выпалил:
— Вот хорошо! Мы поедем на щуке, а ты поезжай за нами на окуне.
— Пацан! — строго и серьезно сказал милиционер. — Я, мой милый, не смеюсь, и ты не обижайся. Ведь я тоже с Пинеги, я сам тоже пинжак.
— Как пинжак? — оторопел Митраша.
— Дяденька, дорогой наш, — вцепилась Настя, — если ты с Пинеги, то помоги нам туда попасть!
— Да, детки, — отвечал милиционер, — я с Пинеги, и щука — не рыба, а это у нас особая сплотка леса зовется: щукой. Шкуренные хлысты сейчас лежат на берегу, и бурлаки их между собою связывают. Получается щука, голова у нее и хвост, а посередине строится будка, и в ней сидят пинжаки.
По всем северным рекам бурлачат наши пинжаки. Пойдемте сейчас к реке, найдем щуку. У меня на реке все знакомые, даже родня. Я ведь сам тоже…
И милиционер опять назвал себя пинжаком.
Счастливо пришлось, что на смену милиционера как раз вовремя пришел другой и, узнав в чем дело, сказал:
— Пинжаков сейчас там полный берег, ты, Шуренок, поди, их проводи.
А река Вологда была тут совсем недалеко, средняя река вроде нашей реки Москвы, но, конечно, весной посильней. Весенняя вода еще только чуть коснулась шкуреного круглого леса на берегах. Но некоторые хлысты уже были тронуты водой и, желтые, плыли рядом с белыми гусями. Всюду на берегах люди возились с лесом, приготовляли его к сплаву.
Милиционер крикнул им сверху:
— Есть пинжаки?
— А как же? — ответили ему снизу. И показали готовую щуку.
— Там, — сказали, — в будке сейчас Мануйло из Журавлей.
— Мануйло! — обрадовался милиционер. — Он мне дядя.
Великан Мануйло, услыхав эти слова, вышел из будки и, увидев милиционера с детьми, сказал:
— Здравствуй, Шуренок, куда тебя несет с детьми?
— К тебе, — ответил Шуренок.
— Идите ко мне, — сказал Мануйло, — будем чай пить.
И полез в будку обратно.
Разговор за чаем был про дела на Пинеге, о том, что Мануйлу не хотели принимать в колхоз со своим путиком, но что он ходил в Москву, к Михаилу Ивановичу Калинину, и что он теперь войдет — ему можно теперь войти в колхоз со своим путиком.
— Как же так это у тебя вышло? — спросил Шуренок. — В колхоз и со своим путиком?
— Ничего тут нет удивительного: каждый в колхоз должен нести что-нибудь свое, и такой колхоз будет «Богач», а не «Бедняк», как у нас до сих пор называется.
Там над «Бедняком» посмеялись, и все поняли: я не для себя прошу, а для общего дела.
Шуренок покачал головой с большим удивлением и, подумав, сказал:
— Ты-у нас, Мануйло, похож на медведя: первое, тем похож, что никому нельзя, а ему можно, и только за то, — что медведь. Второе, тем похож, что когда он встает и выходит весной из берлоги, то подымется на задние лапы, померяется на первой елочке и делает загрыз. Так и ты встал и меряешься со всем колхозом.
— Давно ли, Шуренок, — ответил Мануйло, — ты со своего путика в милицию попал, и уже наши охотничьи приметы путаешь! Медведь делает на елке загрыз не когда встает из берлоги, а когда ложится на зиму.
— Так я это и хотел сказать, — засмеялся Шуренок, — медведь меряется, — когда ложится, а Мануйло меряется, когда встает: тем он от медведя и отличается.
Тут Митраша не выдержал и решился спросить:
— А для чего медведь меряется, когда ложится в берлогу?
— Это, — ответил Мануйло, — приглядываясь к Митраше, — медведь хочет заметить, сколько за зиму он подрастет.
— Значит, — сказал Митраша, — весной медведь еще раз меряется?
— Нет, — ответил Мануйло, — на зиму ложится медведь и с горя померяется, а когда придет весна, то обрадуется воле своей, встает и забывает померяться.
Мануйло, рассказывая о медведе, глаз не спускал с мальчика, Митраша ему напоминал кого-то, но кого, он вспомнить не мог.
— Вот что! — сказал он вдруг Шуренку. — Ты куда хочешь плавитьдетей?
— К нам, — ответил Шуренок, — на Пинегу, там у них раненый отец где-то в суземе.
— Отец? — сказал Мануйло. — Ну так что отец?
— Дети отца ищут: у них мать умерла.
— Мать померла, — повторил Мануйло, — так чего же отца-то искать? в свое время отец сам придет.
— Когда еще придет, когда еще война кончится, — ответил Шуренок. — Им одним без отца, без матери жить горько, взяли и собрались искать отца.
— А из какой же он местности?
— Из города Переславля-Залесского.
— Знаю, — сказал Мануйло, — хорошие там люди, со мной в госпитале один лежал — вот был человек! Это, он меня на путь поставил, он сказал: «Иди, Мануйло, к Калинину и не бойся, помни, ты со своим путиком за правдой идешь». И так оно точно и вышло, и я правду нашел.