Глина
Шрифт:
— Шевельнись, — шепчу. — Оживи.
Ничего, понятное дело. Я плечами передернул, положил человечка на землю. Подумал о Стивене — где он теперь, что творит.
Мария подобрала фигурку. Повела ее, как куклу, по траве. А потом скатала в шарик.
— А ты не мог ошибиться? — говорит. — Стивен не мог тебя обмануть?
Трясу головой. Рассказал, как мы с Комом ходили по городу. Разве такое могло привидеться?
— Стивен постоянно лгал и выдумывал, — говорю. — Нарассказывал
— Больше я ничего не сказал, но знал, что когда-нибудь придется еще доставать все это из памяти — дьявольщину, сумасшествие, смерть.
— По-твоему, я ненормальный? — говорю.
Она рассмеялась:
— Ненормальный? Ты?
— Да. То, что я сейчас рассказал… это же ненормально.
— Но ведь это правда?
— Да. И все же иногда мне кажется, что я чем-то заразился от Стивена. Кажется, что я схожу с ума.
— Ты совершенно нормальный, Дейви, — сказала Мария.
Она размяла глиняный шарик. Слепила другую фигурку, поставила на траву.
— Это ты, — говорит. — Совершенно нормальный, хотя и с придурью, как и мы все. — Отщипнула от Кома еще кусочек, слепила еще фигурку. — А это я, тоже немного с придурью.
И мы стали лепить из Кома глиняные фигурки, и каждая следующая выходила еще лучше, еще больше похожей на настоящую. Мы давали им имена: Джорди Крэгс, Фрэнсис Мэлоун, Дурковатая Мэри, Трёп Паркер, Скиннер и Штырь, отец О’Махони, мои родители, родители Марии и еще много кто. Вскоре перед нами уже стояла небольшая толпа.
Папа подошел сзади, посмотрел, рассмеялся.
— Ха-ха! — говорит. — Прямо целое святое воинство!
59
Обломки Кома так и лежат у нас в саду. Папе все не хватает духу его закопать. Медленно, медленно он впитывается в песок, земля возвращается к земле. Платановые семечки, ягоды боярышника и крылатки вяза проросли, вокруг зеленеет молодая поросль. А из сердца у него поднялась роза, и семена каштана медленно лопаются у него в голове. Время идет. Сменяются времена года.
Стивен Роуз так и не объявился. Иногда мне кажется, что он спрятался и совершенствует свои способности в каком-то лесу — Плесси, Килдере, Шевиоте, или в каком-то далеком пустынном краю, у которого даже и названия нет. Я не могу поверить, что он исчез насовсем и больше не вернется. Я читаю в газетах все репортажи об убийствах и драках. В Норт-Шилде одного ударили ножом. В Уитли-Бее едва не задушили девушку. Подросток сорвался с утеса Марсден и погиб. Нигде ни слова ни про Стивена Роуза, ни про мальчика, похожего на Стивена Роуза, ни про
Здесь, в Феллинге, память о нем истаивает. Ходят, понятное дело, слухи, что его уже нет в живых — что его похитили, что его найдут в какой-нибудь безымянной могиле. Мне случается мысленно пожелать, чтобы слухи эти оказались правдой, но я тут же пресекаю такие мысли.
Как бы то ни было, Дурковатая Мэри любит его по-прежнему и будет любить всегда. Через несколько недель после исчезновения Стивена я прошел через весь город к ее двери. День был яркий, безоблачный. Она пригласила меня в дом, угостила чаем и хлебом с вареньем. Мы сели на стулья у задней двери, и на нас хлынуло солнце. Говорила она так робко, так грустно.
— Совсем в доме стало пусто, — прошептала.
Я пробормотал какую-то чушь — мол, постепенно полегчает. А она:
— Теперь в мире одно сплошное ничто. — Голос стал даже тише. Руки дрожат. — Я, сынок, стала забывать, как молиться.
У меня с собой был медальон. Я вытащил его, показал ей.
— Я все не знал, что с этим делать, — говорю. — И подумал про вас.
Передал медальон. Показал, как он открывается. Она долго мусолила застежку корявыми пальцами. А потом открыла и ахнула.
— Ах, служка ты мой!
Упала на колени. Подняла то, что было внутри, повыше — перепачканные лоскутки, липкую ленту с прилипшими крошками. Подняла высоко-высоко. Закрыла глаза, положила лоскуток и ленту на язык и проглотила. Стиснула руки крепко-крепко, покачивается взад-вперед. А потом открыла глаза, выпрямилась, уставилась в небо.
— Да! — говорит. — Смотри!
Смотрю туда же, куда и Дурка.
— Видишь, небеса раскрылись? — говорит. — Видишь, ангелы спускаются к нам?
Тянет и меня на колени.
— Видишь? — пыхтит. — Видишь их, сынок?
Я смотрю в синее небо, в солнечное сияние, в пустоту.
— Да, — говорю. — Да, вижу.
Она раскинула руки.
— Господь милостив! — говорит. — И он вернется! Вернется к нам, домой.
И с тех самых пор глаза ее так и сияют надеждой.
От начала до конца я эту историю рассказал впервые. Пытался проговорить вслух, как посоветовала Мария, начать с самого начала и не останавливаться до самого конца, но всякий раз, как ни возьмусь, понимаю, какое все это безумие, и сбиваюсь. А вот теперь все записано на бумаге, с начала и до конца, без пропусков. И если выглядит безумием, мне все равно. Я усвоил, что порой именно в безумии и кроется настоящая правда. Вы мне не верите? Неважно. Просто скажите себе: все это выдумка, и только.