Глинка
Шрифт:
— Мария не моя дочь! — обронил старик.
— Неужели? Она знает об этом? — удивился Гулак.
— Не знает.
— Вы ее удочерили? Уж не подкидыш ли она? — допытывался Гулак.
— Нет, она до прошлого года еще жила с родителями, — неохотно ответил рыбак, — моими друзьями, а после их гибели пришла ко мне.
— Не понимаю! — признался Гулак.
— Понять нелегко! — согласился старик. — Ну, слушайте же. У друга моего была жена, любившая меня больше, чем его. Много лет назад она уговорила меня сойтись с ней и разрешить ей уйти от мужа. Она мне очень нравилась, по я не мог на это пойти: как предать друга? Тогда, может быть из намерения заставить меня жениться на себе, —
— Как же они объяснили Марии, почему она живет не с вами? — в нетерпении прервал Гулак.
— А так и объяснили… Ее мать ведь не ушла от моего друга. И друг мой ни в чем не показал себя плохим отчимом, никогда не сказал обо мне Марии плохого слова.
Гулак молчал, раздумывая. Что это? Сила дружбы?
— Они потонули в бурю, возвращаясь в праздник от своих родственников из Флоренции, и я думаю… нам всем было легче, чем могло быть. Им умирать, веря, что Мария — моя, ей — знать, что у нее остается отец, мне — обретя дочь… Иначе я был бы совсем одинок! Вы поняли теперь?
Приход Марии прервал их разговор.
— Вы скоро уедете от нас, синьор? — сказала она грустно, не замечая, как у того человека, которого считала отцом, тряслись руки. Он старательно запихивал табак в трубку только для того, чтобы что-нибудь делать и унять эту дрожь.
— Скоро, Мария.
— Рыбаки в селении хотят послушать вас. Теперь ведь все знают, что вы русский певец.
Гулак-Артемовский тянулся к старику и охотно выпроводил бы девушку в сад, чтобы остаться с ним наедине, а, пожалуй, еще бы лучше, наедине со своими мыслями. Он думал о том, что рассказанное ему стариком отвечает па многое относящееся к тому, как рождается песня. И вся эта история с отцовством — творимая народом легенда, в которой быль подчас неотличима от вымысла, как реальное от романтического.
3
На той же террасе виллы «Palazi Poli», где бывал Глинка, возле статуй римских богов, среди которых необычайно странно было видеть бюсты Александра Первого и поэта Веневитинова, Гулак беседовал с княгиней Волконской.
— Я согласилась принять католичество, и теперь русские друзья обходят мой дом, — пожаловалась она в разговоре. — Спасибо, что вы запросто пришли ко мне с письмом Михаила Ивановича. Когда он здесь жил, еще не было его «Жизни за царя» и романсов, которые доставили ему славу. Он был совсем молод, и, правду сказать, я считала, что Соболевский, друг его, часто бывавший у меня в ту пору, преувеличивает его талант. Мне казалось, Глинка больше рассуждает о музыке, нежели пишет! А теперь приехали вы! Может быть, случится, что и вас когда-нибудь настигнет известность, а там я старость, как сейчас меня!
В голосе ее Гулак не уловил, хочет ли она этой
— Не только голос ваш прекрасен, но и чувство, с каким поете, и возраст ваш, и вера в жизнь, — все это молодо и прекрасно!
Гулаку было неловко, словно, расхваливая его, она мысленно укоряла за что-то себя, прощалась со своим прошлым. Красивое лицо ее было отчужденно-вежливо и печально. Когда же она забывала, что на нее глядят, лицо ее теряло свою живость, и морщины резче выступали на нем скорбной и суровой складкой.
— Объясните мне, — говорила она, — что может быть лучше церковного пения, исполненного великим певцом? В чем, если не в грусти, не в прощании с жизнью, может прозвучать его голос? Ведь искусство сильно и благородно только в изображении страдания, а никак не веселия! Вакханки не героини Италии, не так ли?
И неожиданно предложила:
— Хотите, отвезу вас в папский дворец?
— Зачем? — испугался Гулак. — Я не прелат…
— Но ваш голос подкупит даже кардиналов.
— Охота вам смеяться, княгиня, и что пользы мне в их расположении?
— А Иванов? — напомнила она. — Он же нашел в этом себе пользу. — И рассмеялась — Мне хочется вам сделать что-нибудь очень приятное, хотя бы во искупление собственных своих грехов. И чтобы здесь, в Риме, больше жило талантливых русских людей. Вам говорили, сколько денег я жертвую на нужды тех, кто приехал сюда из России учиться искусству?
— Я бы отказался, княгиня, от такого пожертвования.
Она не обиделась, но спросила:
— Ну, а что, по-вашему, движет певцом или художником, если не страсть, не страдание? И что открывает перед вами Италия?
— Я слышу здесь Украину.
— Разве похожи мелодии песен? Вот не думала.
— Не совсем так, княгиня, но судьба запорожцев, попавших за Дунай, повторяется и в моей собственной участи здесь. Я слышу Украину в здешней музыке, вижу ее в своих мечтах…
Он замялся. Слишком уж не присуще ему было об этом распространяться.
— Этакий запорожец за… Тибром, — сыграла она на слове.
— Короче говоря, мне одинаково интересны здесь и песни, и жизнь народа.
— Для этого приехали? — пожала она плечами, — Разве в пароде слагают песни лучше, чем пишет музыку Верди? Или он тоже под стать вам?..
И, как бы отбрасывая все сказанное, озабоченно-ласково спросила:
— Но все же чем я могу быть полезной вам? Михаил Иванович просит оказать вам внимание и «путеводить» вами.
— У меня есть к вам просьба, княгиня.
— Слушаю.
— Мне нужна одежда пастуха, в которой он ходит в горах, и ваше разрешение пасти ваших овец… Мне мало быть наблюдателем, мне нужно дело. Я уже достаточно знаю язык, чтобы обойтись без переводчиков. В общем, месяца два я хотел бы служить вашему управляющему.
— Это что же, путь к славе? — помолчав, насмешливо спросила она. — Оригинально!
— Нет, к народу.
— А у мастеров пения вам нечему будет поучиться, а Паста, Рубини?.. Кстати, Паста никак не забудет Глинку! А где вы жили по приезде сюда, в Риме, в Милане?
— Месяца три провел у рыбаков, — неохотно ответил он. — Вам это будет скучно, княгиня.
— Почему же? Италия не только страна кантилены, это страна душевных поисков и душевного устроения. Я не удивляюсь, молчу. Уполномоченный при русской колонии в Риме как-то говорил мне о странствующих по Италии семинаристах. Конечно, в Риме в вилле Медичи устроено общежитие парижских лауреатов, там жил Берлиоз. Но вам потребна жизнь простого народа!..