Глинка
Шрифт:
— Мария не моя дочь! — обронил старик.
— Неужели? Она знает об этом? — удивился Гулак.
— Не знает.
— Вы ее удочерили? Уж не подкидыш ли она? — допытывался Гулак.
— Нет, она до прошлого года еще жила с родителями, — неохотно ответил рыбак, — моими друзьями, а после их гибели пришла ко мне.
— Не понимаю! — признался Гулак.
— Понять нелегко! — согласился старик. — Ну, слушайте же. У друга моего была жена, любившая меня больше, чем его. Много лет назад она уговорила меня сойтись с ней и разрешить ей уйти от мужа. Она мне очень нравилась, по я не мог на это пойти: как предать друга? Тогда, может быть из намерения заставить меня жениться на себе, — женщина ведь часто теряет разум, когда что-нибудь не по пей, — а вернее всего, желая как-нибудь отделаться от мужа, взбесить его, потерять для себя, она сказала ему, будто бы Мария, — ей было тогда пять лет, — не его, а моя дочь! Но друг мой повел себя иначе, он поверил ей, простил жену, и они вместе с того времени воспитывали ребенка в любви ко мне… Мне казалось даже иногда, будто мать уже сама поверила, что Мария действительно от меня, а друг мой только незадолго перед смертью, в случайном разговоре со мной, спросил: «Тебе тяжело было отказаться ради меня от женщины, которая тебя любила?» К этому времени, надо сказать, она была очень больна, да уже и стара. Я промолчал и не знал, что лучше: открыть или скрыть ее ложь? Он ведь был уверен, что Мария не его дочь и тоже должен был иметь немалую силу выстрадать измену своей жены, ни разу ни в чем меня не упрекнув. Я же был вдов и не имел детей.
— Как же они объяснили Марии, почему она живет не с вами? — в нетерпении прервал Гулак.
— А так и объяснили… Ее мать ведь не ушла от моего друга. И друг мой ни в чем не показал себя плохим отчимом, никогда не сказал обо мне Марии плохого слова.
Гулак молчал, раздумывая. Что это? Сила дружбы?
— Они потонули в бурю, возвращаясь в праздник от своих родственников из Флоренции, и я думаю… нам всем было легче, чем могло быть. Им умирать, веря, что Мария — моя, ей — знать, что у нее остается отец, мне — обретя дочь… Иначе я был бы совсем одинок! Вы поняли теперь?
Приход Марии прервал их разговор.
— Вы скоро уедете от нас, синьор? — сказала она грустно, не замечая, как у того человека, которого считала отцом, тряслись руки. Он старательно запихивал табак в трубку только для того, чтобы что-нибудь делать и унять эту дрожь.
— Скоро, Мария.
— Рыбаки в селении хотят послушать вас. Теперь ведь все знают, что вы русский певец.
Гулак-Артемовский тянулся к старику и охотно выпроводил бы девушку в сад, чтобы остаться с ним наедине, а, пожалуй, еще бы лучше, наедине со своими мыслями. Он думал о том, что рассказанное ему стариком отвечает па многое относящееся к тому, как рождается песня. И вся эта история с отцовством — творимая народом легенда, в которой быль подчас неотличима от вымысла, как реальное от романтического.
3
На той же террасе виллы «Palazi Poli», где бывал Глинка, возле статуй римских богов, среди которых необычайно странно было видеть бюсты Александра Первого и поэта Веневитинова, Гулак беседовал с княгиней Волконской.
— Я согласилась принять католичество, и теперь русские друзья обходят мой дом, — пожаловалась она в разговоре. — Спасибо, что вы запросто пришли ко мне с письмом Михаила Ивановича. Когда он здесь жил, еще не было его «Жизни за царя» и романсов, которые доставили ему славу. Он был совсем молод, и, правду сказать, я считала, что Соболевский, друг его, часто бывавший у меня в ту пору, преувеличивает его талант. Мне казалось, Глинка больше рассуждает о музыке, нежели пишет! А теперь приехали вы! Может быть, случится, что и вас когда-нибудь настигнет известность, а там я старость, как сейчас меня!
В голосе ее Гулак не уловил, хочет ли она этой его известности. Вернее всего, ей было безразлично. Он пел ей по ее просьбе арии из итальянских опер, пел романсы Глинки. Княгиня восхищалась его голосом и тут же шептала, глядя куда-то в сторону:
— Не только голос ваш прекрасен, но и чувство, с каким поете, и возраст ваш, и вера в жизнь, — все это молодо и прекрасно!
Гулаку было неловко, словно, расхваливая его, она мысленно укоряла за что-то себя, прощалась со своим прошлым. Красивое лицо ее было отчужденно-вежливо и печально. Когда же она забывала, что на нее глядят, лицо ее теряло свою живость, и морщины резче выступали на нем скорбной и суровой складкой.
— Объясните мне, — говорила она, — что может быть лучше церковного пения, исполненного великим певцом? В чем, если не в грусти, не в прощании с жизнью, может прозвучать его голос? Ведь искусство сильно и благородно только в изображении страдания, а никак не веселия! Вакханки не героини Италии, не так ли?
И неожиданно предложила:
— Хотите, отвезу вас в папский дворец?
— Зачем? — испугался Гулак. — Я не прелат…
— Но ваш голос подкупит даже кардиналов.
— Охота вам смеяться, княгиня, и что пользы мне в их расположении?
— А Иванов? — напомнила она. — Он же нашел в этом себе пользу. — И рассмеялась — Мне хочется вам сделать что-нибудь очень приятное, хотя бы во искупление собственных своих грехов. И чтобы здесь, в Риме, больше жило талантливых русских людей. Вам говорили, сколько денег я жертвую на нужды тех, кто приехал сюда из России учиться искусству?
— Я бы отказался, княгиня, от такого пожертвования.
Она не обиделась, но спросила:
— Ну, а что, по-вашему, движет певцом или художником, если не страсть, не страдание? И что открывает перед вами Италия?
— Я слышу здесь Украину.
— Разве похожи мелодии песен? Вот не думала.
— Не совсем так, княгиня, но судьба запорожцев, попавших за Дунай, повторяется и в моей собственной участи здесь. Я слышу Украину в здешней музыке, вижу ее в своих мечтах…
Он замялся. Слишком уж не присуще ему было об этом распространяться.
— Этакий запорожец за… Тибром, — сыграла она на слове.
— Короче говоря, мне одинаково интересны здесь и песни, и жизнь народа.
— Для этого приехали? — пожала она плечами, — Разве в пароде слагают песни лучше, чем пишет музыку Верди? Или он тоже под стать вам?..
И, как бы отбрасывая все сказанное, озабоченно-ласково спросила:
— Но все же чем я могу быть полезной вам? Михаил Иванович просит оказать вам внимание и «путеводить» вами.
— У меня есть к вам просьба, княгиня.
— Слушаю.
— Мне нужна одежда пастуха, в которой он ходит в горах, и ваше разрешение пасти ваших овец… Мне мало быть наблюдателем, мне нужно дело. Я уже достаточно знаю язык, чтобы обойтись без переводчиков. В общем, месяца два я хотел бы служить вашему управляющему.
— Это что же, путь к славе? — помолчав, насмешливо спросила она. — Оригинально!
— Нет, к народу.
— А у мастеров пения вам нечему будет поучиться, а Паста, Рубини?.. Кстати, Паста никак не забудет Глинку! А где вы жили по приезде сюда, в Риме, в Милане?
— Месяца три провел у рыбаков, — неохотно ответил он. — Вам это будет скучно, княгиня.
— Почему же? Италия не только страна кантилены, это страна душевных поисков и душевного устроения. Я не удивляюсь, молчу. Уполномоченный при русской колонии в Риме как-то говорил мне о странствующих по Италии семинаристах. Конечно, в Риме в вилле Медичи устроено общежитие парижских лауреатов, там жил Берлиоз. Но вам потребна жизнь простого народа!..