Глинка

Вадецкий Борис Александрович

— А как же? — с испугом спрашивает Евгения Андреевна и тотчас утешает себя, приписывая сказанное сыном его деликатности… Не дай бог, чтобы старое повторилось: опять увлечения, неустойки, разрывы!

Но все же смутная боязнь новой своей невестки охватывает Евгению Андреевну.

— Мне бы увидеться с Анной Петровной! — говорит она.

Именно этого больше всего опасается Михаил Иванович.

Стоит только матерям вмешаться в его с Екатериной Ермолаевной отношения, и все обернется иначе. За разговором о брачном устройстве потеряется и само стремление к браку. И мало ли что станут толковать за его спиной!

— Маменька, если вам будет угодно, мы после возвращения Екатерины Ермолаевны приедем в Новоспасское… И сама Анна Петровна обратится к вам.

Евгения Андреевна неохотно смиряется: жизнь

учит ждать годами свершения желаний. Говорят же: девушка, считающаяся невестой меньше трех лет, не невеста! Тянутся же бракоразводные дела но десять, а то и пятнадцать лет. Но как может Михаил с его порывистостью и нетерпением добровольно принимать на себя такую муку?

Не зная, что ответить, она печально роняет:

— Хорошо.

9

Каникулярное время началось две недели назад: одних у ворот Смольного ждет лакированное ландо с впряженными в пего вороными, других — милый глазу сельский возок с добрыми лохматыми коньками, присланный каким-нибудь женихом за скромной сиротой-пансионеркой. В провинции еще блюдется обычай жениться на бедных воспитанницах Смольного. И ныне от какого-то худородного дворянина прибыл за Евдокией Рудневой, ученицей Глинки, престарелый, густо напудренный камердинер везти ее в заветную тишину нолей, куда-то к Тамбову. Вдоль чугунной ограды благолепно стоят приписанные к Смольному нищенки в белых чепцах, протянув дрожащие ладошки, а над ними, над белым полотном торгашьих палаток, мерно, словно пригибая их к земле, проносится гул колоколов.

— Ехать ли мне? — спрашивает Руднева свою наставницу, стоя перед ней в туго накрахмаленном, звенящем от прикосновения переднике, с косой, столь же плотно заплетенной, почти одеревеневшей, как у елизаветинских гвардейцев.

— А что советует Михаил Иванович?

Екатерина Ермолаевна знает о расположении Глинки к этой девушке, отлично поющей «Херувимскую». Под темными сводами церкви Керн, склонившись на скользком холодном полу, не раз слышала сильный ее голос, рвущийся с хоров.

— Я не смела говорить с Михаилом Ивановичем об этом…

«Ну да! — мысленно решила Керн. — Ей, наверное, неловко признаться в своих бедах. Насколько приятнее ходить в «благополучницах», приглашать к себе в столичный дом маститого учителя, а тут… жизнь в чужом поместье, муж-вдовец, знакомый лишь по письмам и уговорам родных: «стерпится — слюбится»…»

Не одну Рудневу потеряет Михаил Иванович из-за ложной этой гордости, не разрешающей сказать о себе правду.

— Что мне делать? — с ожесточением повторяет девушка, и в голосе ее Екатерина Ермолаевна слышит злое, плохо скрытое отчаяние. Пусть будет, как скажет наставница!

— Уезжай, — произносит Керн, глядя в сторону, — уезжай на этом же возке до первого большого города, а там поищи место гувернантки. Тебя примут. Лучше быть гувернанткой, чем…

Она не договаривает. Руднева быстро целует ей руку и исчезает, хлопнув дверью.

Керн подходит к окну: где-то среди колясок и карет может стоять и купленная для нее Михаилом Ивановичем карета. Швейцар, дежуривший в подъезде, как-то сказал: «Самое каретное время сейчас, хорошо зарабатывают каретники…» Теперь Керн вспомнила его слова. Наверное, Глинка немало времени отдал розыскам экипажа. В эту пору в Апраксиной рынке плохонькая коляска, на которой едва доберешься до места, стоит триста рублей. А коннозаводчики держат за Стрелкой рысаков и дерут за них тоже втридорога! И ведь всегда, когда ломаются чьи-нибудь судьбы, поднимаются цены на кареты, на лошадей. Будто в отъезде исцеление… И так по всей Руси. А принесет ли ей дорога исполнение желаний и освобождение от институтских тягот? Все труднее глядеть на жизнь глазами непогрешимой и строгой к себе наставницы, не противиться заведенному здесь этикету и в то же время чувствовать себя в стороне, над ним… над институтом. И только ли по отношению к Смольному ведет она себя так? До сих пор не может разобраться в своих чувствах к Михаилу Ивановичу! Странно сознаться в том, что романсы, сочиненные им, бывают ближе его самого, и теряется она во множестве вызываемых им впечатлении, из которых сильнее всего — его пагубная, па ее взгляд, неустроенность, непонятная близость с «братией», детская отрешенность от

забот, переходящая в беспечность. Говорят, Михаил Иванович тщеславен. Право, это было бы в его пользу! Она видит лишь упрямство его и невнимание к общественному мнению. Только такой человек мог предложить ей сойтись с ним и уехать, не дожидаясь развода с Марией Петровной. А эти бесконечные перемены в его настроениях!.. Впрочем, не все ли равно, если она его любит! Но любить ведь надо больше, чем себя, безотчетно, как хочет он этого. И, наверное, только такая любовь нужна ему, хотя Михаил Иванович и глубоко ценит ее критическое отношение ко всему, холодное проникновение в самое скрытое от других. Но где холодность ума, там уже не будет этой горячей безотчетности чувства! И уж эта «братия»! Сколько говорят о ее влиянии па Глинку, становящегося «гулякой праздным»… Нет, не такой он, но все же!..

Рассуждая так сама с собой, она не может не признать, что, с другой стороны, чувствовала бы себя оскорбленной, если бы Глинка полюбил другую. Любовь его ей льстит и втайне ее возвышает. Ей хорошо с ним! Но что это, утехи ума, или та самая безотчетная привязанность к любимому человеку, которая нужна Глинке, а не ей? Но разве не стыдно сознавать, что, будь он свободен, она, при всех этих сомнениях, не замедлила бы согласиться быть его женой, благо в этом случае все совершается по прописанному обществом этикету и ничего не надо скрывать… А ее немало тяготят уже их уединенные встречи в Смольном и намеки директрисы на «особое благоволение знаменитого композитора». Ведь не только в дни занятий с хористками ее посещает, оставаясь допоздна, Михаил Иванович. Вот и она оказывается пленницей у света, а между тем она ли не любит свою свободу?

Посоветовав Рудневой не ехать к неизвестному жениху, она внутренне сама призвала себя к решительности действий… Но Руднева не одна, немало окончивших институт девиц в одном с ней положении! Можно ли советовать всем… идти в гувернантки? Как бы в подтверждение ее мыслей, Екатерину Ермолаевну вызывают к директрисе. Черные шелковые шторы скрывают в нижних покоях небольшую, похожую на молельную комнату и в ней сухонькую чопорную, строгую старушку в монашеском одеянии. Она сменила недавно ушедшую отсюда шумную, болтливую и добрую женщину, жену заслуженного армейского генерала, — прежнюю начальницу. Первое, что видит Екатерина Ермолаевна в полумгле комнаты, — это серебряный крест на груди директрисы, слишком большой для ее фигурки, и потом уже восковое, недвижное ее лицо с тонкими, словно аккуратно выписанными на нем бровками. Черное закрытое платье делает ее стройней и еще больше выделяет серебряный крест.

— Садитесь, милая! — говорит директриса, сидя за пюпитром и показывая на стул возле себя. Августовское солнце, прорываясь через тюлевые занавеси окна, наполняет маленькую эту комнату матовым светом. Директриса встречает Керн так, словно к ней пришла не классная наставница, а одна из институток.

— Императрица неуклонно заботится о том, чтобы высокое учреждение наше в равной мере блюло интерес церкви и государства! — заученно и тихо произносит она, не глядя на Керн. — Единение помыслов о боге и чести аристократического общества столь редко, к сожалению, в последнее время у девиц. Отличнейшее воспитание сказывается не в том, чтобы, выйдя от нас, загордиться перед людьми и потерять приличествующую в этих стенах скромность, и не в противопоставлении себя обществу. Не ханжа, не фальшивая угодница, но и не своевольная вольнолюбка, — голос ее крепнет, — мыслящая о преобразовании общества отказом от наших канонов, уходит от нас в мир…

И вдруг, повернувшись к Керн, спрашивает:

— Вы имеете что-нибудь возразить?

Замешкавшись, Керн не успевает ответить. Слишком неожидан вопрос. Да и что, собственно, хочет услышать от нее директриса? Откровенность? Суждения, идущие вразрез с официальными задачами Смольного? Директриса изъясняется книжно и витиевато, но, должно быть, так легче ей? Юная Керн впервые приглашена в эту комнату, и к ней впервые обращаются с официальным неудовольствием… Прежняя директриса была проще и только в особых случаях рассуждала о нравственности, об опасности вольнолюбия. Но еще больше удивляется Керн, когда старушка разом теряет свою чопорность и выправку аристократической монашки, этакой придворной дамы, попавшей в монастырь, и обыденно говорит: