Глинка
Шрифт:
— Вы дружите с ним? — спросил Глинка, думая о другом. Ему вдруг захотелось увидеть работы Шевченко, только тогда мог бы уяснить, насколько прав он в этой своей критике Шаховского, Булгарина и всех на свете…
— Почти в одно время «автопортреты» писали! — прямо не отвечая па вопрос, сказал Шевченко.
— Лица разумею разные, а прием?
— «Контрапосты», от них не уйдешь, — недовольно ответил Шевченко. — Обязательность экспрессии, отсюда натяжка. Я так думаю, по Брюллова не отвергну, все его указания приму.
— Все ли? — переспросил Глинка, подумав о том, что он бы сам принял и отверг в последних работах «Карла Великого» и в его нашумевшей картине «Последний день Помпеи».
— Вот «Катерину» пишу, — ответил Шевченко, — это, может быть, будет и не по душе Карлу Павловичу. Брошенная своим москаликом, паном офицером, будь ему неладно, бредет Катерина в село. На дороге сидит дед и выстругивает ложки… Да вы ведь, Михайло Иванович, не читали «Кобзаря». И поэму эту мою «Катерину» не можете знать. А картина моя с этой поэмой — одно!
Опять что-то недоверчивое и отчужденное мелькнуло в его лице. Вглядываясь в Глинку большими серыми глазами, он сказал:
— А может, не интересен вам мой «Кобзарь»? Говорят, для извозчиков и дворников пишу.
— То же самое и о моем «Сусанине» говорили! — усмехнулся Глипка.
— Карл Павлович не должен бы ругать «Катерину», — с живостью продолжал Шевченко. — Он учит меня: «Не копируй, во все вкладывай себя, свое отношение… Изменяй по-своему». Только так и можно жить в искусстве, не правда ли, Михаил Иванович? Ну, а модель не всегда благородна, и жизнь облагораживать — значит себе и обществу врать.
И вдруг, весело улыбнувшись, спросил:
— А что же Артемовский? Почему не заходит ко мне? Хорошо ли ему?
Его, видимо, забавляла мысль о том, что он с Гулаком-Артемовским оказались в столице в одном положении: оба в школярах у знаменитых учителей. От этого и его собственное отношение к Глинке было сейчас заведомо сдержанным. В то же время давнее любопытство к музыке и стремление постичь общее менаду всеми искусствами делало его жадным, побуждало узнать от композитора как можно больше о вкусах его и тайнах профессии. Он — Глинка — во всем стоял для него особняком, ни на кого не похожий, знаменитый и вместе с тем лишенный какого-либо менторства, жеста — того, чем грешил «Карл Великий».
И когда Глинка ответил, что Артемовского надо бы послать за границу, да средств пет, он живо откликнулся, помня, как сам был выкуплен благодаря Жуковскому у помещика Энгельгардта:
— А нельзя ли лотерею учредить, вечер в его честь, с пожертвованиями?
Ему казалось, что, если Глинка возьмется за устройство такого вечера, ничего филантропического и унизительного для Гулака-Лртемовского не будет. И в этом сейчас яснее всего проявлялось у него к Глинке чувство и ученического и глубоко общественного доверия. В самом деле, почему так не сделать? Эх, если бы Семену побывать в Италии да «осилить» тамошних певцов! Шевченко представил себе Гулака-Артемовского на улицах Рима и рассмеялся.
— Чему это вы? — забеспокоился Глинка, оглядываясь, словно ища, что же могле рассмешить художника. Гости все так же чинно сидели, и Маркевич потешал их рассказом, как полтавский городничий писал стихи и присвоил себе немало строк из «Полтавы» Пушкина, за что и был низведен с должности.
— Что там городничий! Городничий всегда вор, а вот братья литераторы, пишущие об Украине, все друг у друга воруют, может быть, потому, что сами там не были… — заметил Шевченко.
Вопрос этот — что написано об Украине — крайне занимал его. И он опять пожаловался Глинке на Шаховского, а с ним вместе и на Булгарина, Сомова и Нарежного. По его словам, Сомов в повести своей «Гайдамак» извратил народное предание о Гаркуше; Булгарин, не зная истины, написал о Хмельницком, а «Запорожец» Нарежного — вообще пустое произведение.
— И надоели же эти лубочные восторги и героическая бутафория на один лад! Вот, Михайло Иванович, попадет мне скоро! Мои «Гайдамаки» в свет выйдут!
Он умолк, поняв, что сказал слишком много для первого их знакомства и в раздражении мог пренебречь правилами приличия. К тому же Маркевич заметил отсутствие за столом Глинки и крикнул:
— Мишель, не полонила ли тебя «Тарасова доля»?
Маркевич решил, что Шевченко рассказывает ему что-то занятное о себе.
Был он лохмат, неуклюж и бестолково радушен, как и у себя в поместье. Таким привык его видеть Глинка, внешне рассеянным и сонливым. Такая манера себя держать сберегала ему покой, ограждала от слухов, наветов и клеветы — «мало ли что сболтнешь шутя». Труженик и хитрец, он кончал тем временем пятый том истории Малороссии и, увлекаясь казацкой романтикой, скупал судебные материалы о Железняке, еще не решив, правда, как их использует.
Глинка и Шевченко встали.
— Мой адрес знаете? — спросил Михаил Иванович. — У Кукольника ищите, на Фонарном.
— У Кукольника? — удивленно протянул Шевченко. Он еще не умел скрывать ни радостей, ни обид, ни удивления. — Ну, а мой: Пятая линия, в доме Ариста. Может быть, на казенную квартиру перейду, в академию, но пока там…
Сказав так, они поклонились друг другу, отошли и смешались с гостями.
5
Было известно, что во Франции в крещенье устраивали при дворе «бобовый маскарад». Это празднество родилось от обычая запекать в пироге боб и в избытке простодушного терпения ждать, кому же попадет заветный кусок с бобом. Но о том, что по французскому образцу затеяли в Царском Селе крещенское увеселение, узнали совсем недавно. Михаил Иванович, приглашенный туда графом Виельгорским, уже во дворце получил маску: какую-то обезьянью морду с вывороченным языком. Щелки для глаз были в маске прорезаны чересчур широко одна от другой, Михаил Иванович плохо видел и проклинал в душе весь этот нелепый церемониал.
Королем Бобом был, однако, сам граф Михаил Юрьевич, королевой Бобиной — приближенная ко двору Александра Смирнова, среди детей короля — фрейлина Бартенева и князь Белосельский. В знатности бобовому королю не откажешь! И в выдумке нельзя отказать устроителям маскарада. Почтенный Алексей Федорович Львов именуется министром публичного мрака и разноголосицы, — должно ли это означать развенчание его или, напротив, возвеличение? Министр не-правосудия, сиречь беззакония, — герцог Ольденбургский. Директор театров Гедеонов — в роли посла от царя Гороха. Впрочем, никого из них нельзя счесть обиженным, если сам граф Шувалов всего лишь министр над кухнями. II даже не оставлен без внимания светлейший князь Меншиков, представительствующий в одежде морского царя от российского флота. Император Николай Павлович, по слухам, одет монахом, но некоторые утверждают — странствующим рыцарем. Во всяком случае, отыскать в толпе императора труднее, чем найти в пироге запеченный боб.
Глинка в обезьяньей маске вяло движется по скользкому паркету громадного зала, узнанный большинством из-за маленького своего роста. Карлик короля Боба первым подходит к нему и шепчет:
— Есть продажная скрипка!
— Куплю! — отвечает Михаил Иванович. — Чья?
— Страдивариуса!
— Кто продает?
— Паганини.
Смеется ли над ним карлик? За такую скрипку пе пожалел бы денег Виельгорский.
— А его величество король Боб не хочет ее купить?
— У него нет денег.