Глинка
Шрифт:
— Обоих помянул. Кавос Михаила Ивановича выше себя ставит, у него бы учился, да стар. Он стар, да и я… Оба мы уже не работники. Вот Михаил Иванович — тот в силе!
— А говорят о нем, будто… — начал было Богословский, но Подьячев, остановив его взглядом, шепнул:
— Полноте!
Они беседовали около часа.
Рассказывая о Глинке, «синьор Калиныч» посоветовал:
— Не ходите к нему сейчас, подождите. Ушел он из дому, живет у Кукольника. Дома Гулак-Артемовский, ученик его, мается, чего только о Михаиле Ивановиче не выслушивает. У Кукольника же и поговорить вам не дадут спокойно, напоят и спать!.. Таков обычай. Если проберетесь к Михаилу Ивановичу, когда будет один, тогда, может быть, посчастливится. Комната его — направо, смежная
— Долго издать, старинушка!
— Недолго, нет, — возразил слуга.
И заговорил тише:
— По секрету скажу: погряз в горестях, разводится оп с женой, уже на судоговорение подал! А как только примут дело его к разводу, так на другой женится, на хорошей. А не женится, так сойдется… Дом свой заведет. Нельзя ему без своего дома!
Гости слушали и все более входили в нужды и горести самого желанного их сердцу российского композитора.
3
Между тем Глинка отнюдь не погряз в горестях и со стороны казался более несчастливым, чем это было на самом деле. Разрыв с Марией Петровной произошел легче, чем оп сам в глубине души ожидал. И далее не без некоторой хитрости с его стороны. Однажды он задремал и услыхал то, о чем мог только подозревать. Посыльная от незнакомого барина, старая чухонка, сговаривалась с тещей о месте его свидания с Марией Петровной. Ранее покинутая им жена обмолвилась с матерью о свидании, назначенном ею князю Васильчикову, человеку, добивавшемуся ее руки. Михаилу Ивановичу пе раз «открывали глаза» на ее увлечение. Теперь убедиться в измене жены помогла ему способность просыпаться при малейшем шепоте и спать при шуме. Мария Петре, на не раз шепотом доверяла матери при спящем свои тайны. Он не винил ее. Случившееся помогало ему со спокойной совестью навсегда разойтись с ней. Он написал жене:
«Милостивая государыня, Мария Петровна, подозрение, закравшееся в мое сердце, и причины, в которых отчетом никому не обязан, запрещают мне далее жить с вами. Взаимная доверенность, основание супружеского счастья, уже давно между нами не существует. Мы должны расстаться, как следует благородным людям, без ссор, шума и взаимных упреков».
Он подал в Синод прошение о разводе и приготовился к «судоговорению». Суд должен развести его с Марией Петровной. В этом поможет и так кстати обнаружившаяся связь ее с Васильчиковым. Впрочем, необходимо попросту забыться, иначе действительно всех этих бедствий станет невпроворот!
Право, в его жизни произошли за этот год благодетельные перемены, и соболезнователи зря толкуют о власти над ним «богемии», о безделье его и апатии.
Сборник романсов напечатан, и хотя денег уже нет — ушли па долги, в том числе и Порфирию Яблочкину, купецкому сыну, — отрадно сознавать, что «Прощание с Петербургом» стало рубежом между отжитым и новым, освобождением от тех самых тягот, которые молва приписывает ему, как Юпитеру одиннадцать спутников, — этакое странное желание обязательно представлять его обделенным судьбой. Даже Екатерина Керн склонна возвеличить, а то и облагородить его мнимые и действительные неудачи.
А сколько написано за эти последние якобы «разгульные» его годы! Прав Маркевич, говоривший ему: «Мимоза, ты отлично умеешь пользоваться своим нездоровьем и, когда тебе нужно, отходить от людей под предлогом болезни, а когда хочешь побороть лень язвительностью — идешь к Кукольнику». Но ведь одновременно немало доказательств обратного, мнительных наваждений, исцелений от… несуществующих болезней. Доктор, лечивший его порошками от болей в груди и желудке, признался как-то, что в порошках содержалась… сода.
Он неделями живет у карикатуриста Степанова и, глядя на его рисунки, исцеляется теперь от бед, навеянных на себя общественным мнением. У Кукольника бывает
Он писал ей об этом в ноябре. Еще раньше, в сентябре, сам побывал в Новоспасском, взяв на службе отпуск из-за тяжелой болезни младшего брата, Андрея. И как бывало с ним каждый раз, поездка туда принесла с собой новые раздумья и бодрящую неутоленную потребность в действии, в завершении начатых трудов. Может, потому и все недавно пережитое отодвигалось в далекое прошлое, как бы повинуясь неизменному ходу событий: «за счастьем вслед идут печали…».
Хорошо было ехать по новому каменному тракту, стиснутому лесами. Лес наступал со всех сторон, и казалось, карета вот-вот упрется в глухую лесную стену. Но неожиданно появлялись впереди свежевырубленные просеки, и в их сумрачную душистую тень бойко вбегали кони. По тракту брели коробейники, закрывая холстиной свои ларцы с товарами, куда-то плелись крестьянские возы и мирно вышагивали солдаты с поклажей па спине, роняя, как вздохи, слова песни. Небо голубело, леса стояли березовые, чистые. Лес таил обманчивую свежесть красок и обвевал путников своим накопленным за лето теплом. Опавшие листья устилали землю плотным, прибитым дождями покровом, словно хоронили это тепло. Рябина пылала огнем среди белых берез, а в низинах светились маленькие озерца, заполненные невесть откуда взявшейся мелкой рыбешкой. Рвущиеся к небу золотистые сосны одиноко высились на пригорках, как маяки, и словно призывали на себя грозу. Кое-где верхушки их были отсечены бурей.
Как странно было видеть, подъезжая к деревням, желтые заборы военных поселений, солдат в форме и «военных мужиков», вместе работающих в поле. Украинцы оказались здесь вместе с сибирячками и жительницами этих мест, молодые со старыми. Солдаты из женатых, повинуясь аракчеевскому велению, выписывали к себе по месту службы своих жен, а холостые наспех выбирали невест из здешних. Времени на брачное их устройство было дано немного, полки расселялись по деревням, и Глинка долго ехал в полосе сплошных свадеб, надрывных, тянущихся за каретой песен. Столица с ее заботами, с Кукольником, Сенковским и дядюшкой Иваном Андреевичем, казалось, находилась теперь за тридевять земель: отовсюду выступали, заполонив дорогу, пестрые толпы переселенцев.
Брат Андрей умер. Глинка бродил по Новоспасскому. В голосе колоколов, только что отзвонивших панихиду, отпевших Андрея, ловил издавна знакомое, примиряющее с его смертью. Словно в самой строгости этого пейзажа, давно ставшего родным — церквушки на холме и деревеньки, укрытой лесом, — было что-то низводящее смерть до обычности и поглощающее скорбь. Сейчас он остро сожалел, что так мало в сущности бывал с Андреем и пе допускал мысли, что грозит брату… Последнее время редко приходилось бывать здесь. По что за рок продолжает преследовать род Глинок? Сколько уже было смертей! Оставшиеся в живых кажутся себе все более одинокими. Сегодня, когда в гостиной их старого дома они собрались возле матери, Михаилу Ивановичу подумалось, что семьи их, собственно, уже пет и младший, Андрей, как-то соединял всех. С его смертью одна Людмила — Куконушка, как прозвал он ее, — способна жить не только своей, но их общей жизнью, не обособляясь от брата и сестер. Евгения Андреевна, разделяя это же его чувство, пробовала внушить, что иначе быть не может и он — Михаил — не должен из-за этого мучиться. И чтобы не возникали в нем бесплодные угрызения вдруг растревоженной совести, сказала, оставшись с сыном наедине: