Глинка
Шрифт:
Все те знания, которыми владел в селе дьячок, перешли к нему еще в детстве и вызвали вскоре лихую, голодную тоску по книгам. Он выкрадывал их в саду, со скамеек, где оставляли книги господа, отнимал у почтальона, ввязываясь с ним в драку, читал при лучине, спрятавшись на печи, при луне в лесу, — читал там, где мог остаться незамеченным, и прятал книги в дупле большого дуба, выгнав оттуда дятла. Иногда, зачитавшись, он выходил из леса шатаясь, не замечая лесных троп, и совсем иные тропы вставали в его глазах — по ним бежала карамзинская бедная Лиза или ступал Ричард Львиное Сердце, и сколь трудно было приходить в себя и объяснять матери, где провел время.
Однажды зимой он лепил на дороге снежных баб, думая о женщинах, которых узнал по книгам. Жарко дыша на пальцы и потеряв в снегу шапку, он пытался изобразить весталку, и Лукрецию Борджиа, и Марию Магдалину, какими только что открыл их для себя, потом облил водой снежные свои создания, и вскоре вся дорога к барскому дому оказалась обставленной статуями полуголых женщин, поднявших руку, как бы указывая путь, в позах, запомнившихся мальчику из книг. Копи шарахались, ямщики замахивались на «баб» кнутами, по ударить робели, гадая, не по барской ли прихоти поставили здесь этих снежных красавиц. И тогда господа вызвали к себе мальчика. Он вошел в зал и увидел, как несколько лорнетов устремились в его сторону. Видел только стекла и не замечал лиц и глаз. Его оглядывали, переговаривались, и ему казалось, будто на него наведены откуда-то сверху зрительные трубы, а он стоит внизу и… тает под их взглядами, как весной на солнце слепленные им статуи. Он в испуге убежал. Его позвали сюда вновь через много лет, когда он прослыл в селе музыкантом. Старая барыня доверительно сказала ему, показывая на накрытый к обеду стол:
— Уже ничего дорогого не можем себе позволить, одни фазаны, гуси, рябчики и вина… Послать тебя в Петербург хочу на заработок.
Он поклонился, стараясь не глядеть на стол, — в деревне был голод, — сказал:
— Слушаюсь, государыня-барыня…
Из столицы он аккуратно высылал управляющему деньги. Через некоторое время барыне доложили:
— Итальянец, композитор Кавос, просит продать ему Чижова, большие деньги сулит.
— Сколько же Чижов стоит?
— Смотря по тому, как продавать его. Если как гардеробщика, сиречь музыкального мастера — инструменты он чинит, — одна цена, если же как верного слугу и помощника — другая. А говорят, Кавос в нашем Чижове души не чает, Чижов ноты ему переписывает и все его дела ведет…
— Ну сколько же Чижов стоит? — нетерпеливо повторила барыня. — Как итальянский слуга?
— Да ведь если судить по любви к нему Кавоса… так и цены ему нет, «синьором Калинычем» кличет…
— А может быть, его царь купит? Неудобно такого человека продавать итальянцу? — вдруг забеспокоилась барыня.
— Как прикажете.
И случилось, что на балу царь, остановив Кавоса, сказал:
— Слугу тебе дарю. Запрашивала меня одна помещица через ярославского губернатора. Приказал купить для себя и передать тебе. Рад ли? Что за человек такой?..
— Трудно сказать, — замешкался с ответом Кавос, не сразу поняв, о ком идет речь, — Очень благодарен, ваше величество.
С того дня па отпускной Чижова стояло: «Выкуплен у г-жи Низовцевой и подарен его императорским величеством капельмейстеру К. Кавосу».
Он не женился и ни разу не был с тех пор в деревне. Первые годы, живя в столице, отдал он дань «гардеробным» увлечениям. Знакомился с лютьерами — гитарными и скрипичными мастерами, любовался редкими инструментами, как библиофил книгами… Мог часами слушать о Франсуа Турте — царе смычков — и гладить изготовленные им смычки из фернамбукового дерева, отполированного «драконовой кровью» — красной смолой; или слушать споры о достоинствах скрипок и даже их палисандровых футлярах… Но вскоре отошел от этого ремесленнического музыкального люда, населявшего в те годы подворье возле Красного моста, и стал посещать хоровые кружки, переписывать ноты и вникать в композиторские споры. Музыкальная память его удивляла Верстовского, оп называл Чижова «живым нотным словарем» и охотно взял бы к себе в услужение. Но Верстовского Чижов невзлюбил.
Этой зимой Чижов подошел к Гулаку-Артемовскому в театре, чинно поклонился, неторопливо сказал:
— Слушал я вас. Хорошо поете, только, заметил я, одних тонов держитесь, словно на уроке, голос забираете высоко, орлом парите, а в запеве уже исчерпываете себя. Нет у вас… протяжения, не измеряете свои силы, слишком тратитесь в пенье!
И когда Гулак в удивлении вымолвил: «А вам-то что, сударь?», не признав сразу в старике слугу Кавоса, — «синьор Калиныч» замигал глазами и заговорил просительно:
— Деньги у меня есть, квартира, инструмент и нет… хозяина. А ведь полезен могу быть. Не одного, почитай, певца наставил. Сам не мог петь, так другим иной раз подсказывал… Катерино Альбертович первого меня, бывало, спрашивал, мелодию написав: «А как получается, по-русски?» Он сочинял, а я тут же сидел, мотивы наигрывал, а то и певцов к нему приглашал из кухмистерских, чтобы сам он послушал, как Русь поет… А теперь кому нужен?.. Вот и пришел.
— Чем бы помочь вам? — в раздумье произнес Гулак.
— Э-э, — с усмешкой протянул старик. — Не о том речь, не о помощи мне… Вы, милостивый государь, извините, не так меня поняли, а может быть, из обиды? Тогда напрасно! У вас сюртучок не модный, и в люди вы еще не вышли, — оно, может, и лучше пока-то, и живете небось перебиваетесь, денег на квартиру нет, а я повторяю: квартиру имею и пожизненный пансион, но такого, как вы, у меня жильца нет… Коли не обидитесь, так ко мне и перебирайтесь. Этим обяжете, ну и поможете мне, старику. Право, полезен буду и будто «Руслана» в свой дом беру. Очень я, признаюсь вам, Глинку люблю, к нему и Катерино Альбертович всю жизнь тянулся… Теперь же без него, без Катерино Альбертовича, нет мне никого ближе Глинки, да ведь не нужен я ему. И где-то он за границей!
Все от нас подальше норовит уехать, хотя, как бы далеко ни уезжал, всегда с нами! И я, милостивый государь, не смею его к себе пригласить, а вас по молодости да по небольшим вашим достаткам, коли не обидетесь… — И Семен Гулак-Артемовский, недолго думая, перебрался в дом Кавоса, на половину, отведенную пожизненно «синьору Калинычу».
Старик с того дня бодрее и хлопотливее зажил на свете и сам удивился нежданному приливу бодрости, будто вновь вернулась в его дом музыка… А ведь казалось, она и не уходила, Вся тут, в нотах, в чужих партитурных записях на полках, в воспоминаниях. Вот ведь горестная необходимость кого-то опекать, выслушивать и ворчливо поправлять, радуясь втайне Тому, как крепнет голос певца: «Вы, милостивый государь, без театральности бы петь стремились, вы на итальянцев-то не оглядывайтесь… Небось были там, знаете, что душу ничем не подменить, а душа в пенье — главное! Вот в Костроме, скажу вам, в доме купца Прохорова, приказчик эту же песню певал… Куда лучше вас. Да не уберег себя, спился!»
О приказчике этом, разумеется, Гулак-Артемовский ничего не слыхал.
5
В этих краях деньги отсылают не почтой, а прибегая к помощи морагатского племени, самого честного на земле. Государство может подвести, почтовые чиновники его отнюдь не преисполнены сознанием оказанного им доверия и почти все во власти муниципальных привычек, а морагаты даже не считают честность добродетелью, они попросту пе представляют себе, как можно обмануть своего доверителя. Поэтому, когда нужно отослать кому-нибудь деньги или особо ценное письмо, зовут первого попавшегося морагата, и тот, если сам не может пуститься в путь, передает поручение земляку.