Глинка

Вадецкий Борис Александрович

Глинка прижался лицом к оконцу и видел, не стремясь спуститься вниз, городские ворота «Эльвара», ведущие в лабиринт узких, вьющихся, давно опустевших улиц, старый арабский базар, вымощенный узорчатыми арабесками из разноцветных камней, и здание монастыря с надгробным памятником в нем последних завоевателей Гренады, огромные мраморные плиты, на которых высечены сцены из гренадской войны, ангелы, епископы и… какие-то фантастические жаворонки… Глинка всматривался в даль и уже не знал, то ли в памяти его оживало прочитанное им из книги Переса о Гренаде, то ли из рассказов Сенковского о падении арабов, то ли институтский его учитель Джафар дал

о себе знать с того света… Старик умер, едва успев рассказать историю Востока и кое-как научив Глинку персидскому языку. Но почему бы не выйти из венты и не направиться туда, к пустынным развалинам старого города? Глинка поворачивается и ловит обращенный к нему недоумевающий взгляд слуги.

— Что привлекло ваше внимание, сеньор?

— Да так… стены Альамбры. Вспомнил историю… — бормочет Глинка.

Как объяснить, почему до сих пор он не удосужился побывать там, а теперь подавлен самим видом Альамбры и книжными воспоминаниями? Или там, на месте, бродя по развалинам, растечешься мыслью? Издали свободнее воображению? Но теперь его тянет Альамбра, и уже возникают в уме отзвуки каких-то старых арабских песен. Он садится на каменную скамью и на нотной бумаге, вынутой из кармана, что-то быстро пишет, к изумлению слуги. Откуда-то доносился тем временем веселый мотив фанданго — самого распространенного здесь танца. Мелькнула в широких дверях снаружи увитая цветами морда осла, звякнули шпоры, глухо стукнули пустые кожаные фляги, и в венту вошли крестьяне.

— Будьте здоровы, — в один голос кланяются они, садятся на скамью, и один из крестьян, самый молодой, предлагая Хозе сигарету, тихо спрашивает, указывая на Глинку:

— Иностранец?

— Русский.

— Купец?

— Нет.

— Кто же?

— Не знаю, хотя у него служу.

— Как же так?

— Путешественник! — небрежно отвечает Хозе.

— Все приезжие — путешественники. Кто он? — настаивает молодой.

— Кажется, музыкант.

Крестьяне оживленно переглядываются. Глинка слышит, как они переговариваются между собой:

— Слуга — морагат, он песен не любит. Ему все равно…

И от этих мельком сказанных ими слов Глинке становится

радостно. Вот и они на его стороне, против неизменно сдержанного с ним Хозе.

— Сеньор, — обращается к нему пожилой крестьянин, — мы продали в городе табак и прибыли сюда повеселиться. К тому же контора дилижансов заплатила нашему товарищу, — он кивает на соседа, — немного денег в уплату той суммы, которая следует за то, чтобы не останавливали в пути карет, и все это мы обязаны оставить здесь, хозяину этой ввиты. Не присоединитесь ли к нам?

Крестьянин — андалузец, на нем короткая бархатная куртка и синие шаровары. Товарищ его, разбойник или, напротив, дорожный охранник, одет беднее, но с тем же щегольством.

Глинка тут же подсаживается к ним. Не спеша входит хозяин венты, неся на деревянном блюде неизменное угощение — салат и сардины. Жена его, чуть изогнувшись, вносит на плече большую бутыль с вином. Глиняные тарелки оказываются па столе, и вот уже кипит веселье. Глинка доволен. Вбегают две девушки с короткими кожаными плетями в руках, видимо только что соскочившие с седел, и в мантильях присаживаются к столу.

— «Соленые», не так ли? — шепчет андалузец Глиике, оглядывая девушек. — Знакомьтесь. Сестры мои.

Глинка не знает этой высшей здесь похвалы женщине. «Соленой» называют здесь женщину, в которой сила и ловкость соединена с приветливостью и простотой.

— Вы

хотите сказать, красивые? — подхватывает его замечание Глинка, и ему кажется, что действительно обе девушки чудесны. —

— Нет, — возражает крестьянин. — Им нет нужды в красоте, они «соленые» — они больше, чем красивы… Вы не знаете поговорку: «В теле соленой женщины нет ваты, нет подделок, оно все из крепкого мяса»… Ну, а красавицы, те бывают накрашены и толсты, они не вскочат в седло на скаку…

Он смеется, довольный сравнением, и дружески хлопает Глинку по плечу. Хозе морщится, считая, что хозяин его не заслуживает такой вольности в обращении, да и может обидеться.

Сумрак застилает комнату. Рядом с деревянным блюдом, наполненным сардинами, появляется светильник, — тряпица медленно и чадно горит в оливковом масле. Гул потоков с Сьерры-Невады сильнее доносится из окон. Тени людей мечутся на каменных, неровных стенах: пляшут «хоту». Глинка сосредоточенно следит за упругими движениями плясунов, за тем, с какой замысловатой грацией кружатся девушки, то и дело раскланиваясь перед кавалерами. Ему хорошо! Поздно ночью возвращается он с Хозе домой, нагибаясь от усталости и легкого опьянения к шее мула.

— Они, Хозе, настоящие, хорошие люди! — говорит оп о крестьянах. — А ты больше похож на горожанина, Хозе, ты скуп в чувствах и в словах…

Хозе молчит. В чем-то по-новому открылся ему и Глинка в этот вечер.

Весь следующий день Глинка записывает слышанные им от крестьян мелодии песен. Испанская «хота» встает перед ним в единстве буйства и строгости. Кажется, он тоже будет писать «хоту», свою «хоту»! И еще более испытывает он отсутствие верного слуги, того близкого человека, который ввел бы его во все таинства народной жизни и пел бы ему наедине чудесные андалузские песни так, как пела ему когда-то русские сенная девушка Настя. И по-новому звучит для него полузабытое им пушкинское стихотворение, сразу возрождающее прошлое этих мест, гренадские войны, рыцарский мир Альамбры.

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой…

Прошло несколько дней и, отпустив Хозе, в неудобном экипаже, заваленном доверху поклажей, в тесноте, в час по три-четыре версты, не раз сходя и шествуя за экипажем пешком, Глинка отбыл в Мадрид. В мае в скромную его мадридскую квартиру пришел с предложением своих услуг житель Паленции музыкант дон Педро Фернанде.

Он приехал в Мадрид усовершенствоваться в музыкальных знаниях, искал заработка, был молод, общителен, скромен. Невысокий, узкоплечий, с птичьим острым лицом, на котором под бугристыми черными бровями светились выпуклые большие добрые глаза. Во всем очень простой, без тени жеманства, он ничего, казалось, так не хотел, как оказаться полезным композитору. Он мог рассказывать об Испании часами, не дожидаясь расспросов. Словно на больших радостях, сидя на ковре и теребя конец шелкового своего платка па груди, заменявшего галстук, мог петь «хоту» па всех наречиях своей страны, толковать о Дон-Кихоте, в образе которого по-своему представлял все лучшее, что могло быть в человечестве. Он полюбился Глинке. Не смея напять его в слуги, Глинка сказал, вспомнив в эту минуту о Хозе: