Глинка
Шрифт:
Глинка гуляет в саду, а Людмила Ивановна тревожно следит за ним из окна: «Не направится ли опять в деревню? Нет, кажется, идет домой!»
Он отряхивает кожаные галоши пучком фазаньих перьев, попавшихся ему на глаза у подъезда, тихо поднимается по широким ступеням и входит во двор, скрипнув дверью в парадном.
Людмила Ивановна выходит ему навстречу и говорит:
— Маменька еще не вставала, ты бы прошел к пей.
— Пойдем вместе! — ласково отвечает он и с шутливой церемонностью ведет сестру в комнаты Евгении Андреевны. В дверях у входа вяжет чулки Настя, что-то пришептывая, и, заметив господ, низко кланяется, уронив при этом клубок. Михаил Иванович бежит за клубком, лезет под кресло, смешно отфыркиваясь: у него одышка. Настя суетится, сестра смеется, на шум выходят Евгения Андреевна в ночном чепце, байковом халате и, увидев сына, говорит со строгостью, которая ей самой приятна:
— Подожди, Мишель, я сейчас оденусь.
Проходит несколько минут, в течение которых Настя успевает пожаловаться барину на дона Педро: «По утрам зовет камердинера и принуждает его с собой фехтовать», и Евгения Андреевна зовет к себе.
— Маменька, Мишелю надо бы съездить в Смоленск! — произносит Людмила Ивановна тоном, почти не допускающим возражений.
— Но он же обещал не уезжать от нас так скоро…
— Да, маменька, но все же ему надо… Дворянство собирается почтить его лавровым венком, дать в его честь бал. Ты ведь не хочешь, чтобы Мишель жил бирюком в деревне?
Евгения Андреевна молчит. Михаил Иванович целует ей руку.
— Спасибо тебе! — говорит он сестре позже, когда они остаются одни. — Ты так чутка ко мне!..
— Я знаю, тебе нужно! — повторяет она. — Ты бы сам не отважился проситься у маменьки в Смоленск? И, пожалуй, обидел бы ее!
— Но почему именно в Смоленск? — спрашивает он. — Впрочем, ты, конечно, права! Меня самого туда тянет. И не ехать же в Петербург…
— А ехать куда-нибудь надо? — смеется сестра.
Он кивает головой, виновато глядит на нее, потом показывает взглядом на окна:
— Погода давит, и как-то неможется! С чего бы это? Может быть, из-за того, что уже привык к югу? Или без песен жить не могу, а чего-то не поется? В деревнях наших стало скучно, Куконушка.
— По-моему, так и было, — роняет она. — Ты сам немного другой…
— Пожалуй! — соглашается Михаил Иванович, — Не поется! И поймешь ли, хочу такого, как Иван Сусанин, не в оперном, а в жизненном действии сейчас повидать. Каков этот мой герой, побив Бонапарта? А похоже, будто сам встаю на его дороге, на пути к воле!.. Не так ли? И не дает мне покоя мысль о «Тарасе Бульбе». Об Украине тех дней писать хочу.
— Потому и Гоголя читаешь, — сказала сестра, вспомнив, какие книжки видела последнее время у него в руках.
— Гоголя, немного Шевченко… Соберусь с силами, Ширкову напишу о замысле.
— Разве так трудно написать ему? Надо для этого собраться с силами? Ты ведь дружишь с ним.
— Потому и трудно. Слишком много сообщить надо о себе, о поездке. Ленюсь! И забыться хочется. Небось Нестор злится, не поймет, почему молчу.
Это его состояние понятно сестре. Но до чего же сложен человек! Наверное, в своем большинстве они такие — люди искусства. Подумав так, она здесь же мысленно пожалела, что ничем не убережешь брата от грусти. Она придет неведомо откуда и разрядки своей требует в музыке! А нет ее — и совсем затоскует! И опять злая досада на Керн поднялась в душе. Сколько доставила ему огорчений эта холодная умница и что выгадала для себя? Но что таить, — Людмила Ивановна знает собственную склонность все прощать брату и во всем винить Керн. Дядюшка Иван Андреевич верно сказал, приехав однажды сюда в отсутствие Михаила Ивановича: «Как бы поженить Мишеля… на собственном его романсе!» Он имел в виду ту, которая явила ему своим приходом и «божество и вдохновенье», которую «нельзя назвать небесной», — тот двоящийся и вместе с тем необыкновенно цельный образ женщины, отныне скитающийся в песнях по стране. «Пусть бы уж что-нибудь писал», — тут же мысленно сказала себе Людмила Ивановна, зная, что после каждого нового романса брат испытывает прилив бодрости, избавляется от хандры. Кажется, теперь такое избавление может ему дать Лермонтов: брат перелагает на музыку его молитву:
В минуту жизни трудную…
И пусть едет в Смоленск, увидит, как любят его смоляне… Это ободрит. Только не отвратили бы его от себя смоленские помещики своими тяжбами!
Она осторожно спросила:
— А кроме «Тараса Бульбы», разве нет темы для оперы?.. И что это будет за опера — историческая?
— Да, конечно! — неохотно ответил он. — Историческая… для наших дней. Симфония. Еще не знаю… Гоголь ведь не только историчен. А история — суть назидание!
Он уклонялся от подробностей: и сам еще не все уяснил в своем замысле.
Людмила Ивановна была ему благодарна и за то, что он сказал, и многого ждала от его поездки в Смоленск, от этой зимы, несущей, как ей хотелось думать, целебную потребность в работе и одиночестве… Но если брат хочет писать о Тарасе Бульбе, значит, опять о вольнолюбии, о силе человеческого духа… Что же, разве он это нашел здесь, это увидел?
2
Губернатор-драматург Николай Хмельницкий, из потомков украинского гетмана, в последние годы своего управления Смоленщиной вычитал из сочинения Вальтера Скотта о кладах, что хранит в себе после ухода Наполеона Семлевское озеро. В книге своей «Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов» романист утверждал, будто крупные трофеи — среди них древние доспехи, пушки и крест с храма Ивана Великого — были брошены туда по приказу полководца. Утверждение это совпало с тем, что по сей день рассказывали в деревнях о каретнике Векшине и других смоленских партизанах, о золоте, похороненном подле Семлева. И губернатор вызвал военных инженеров из столицы исследовать, а если будет нужно — спустить озеро. Лежало оно в вековом лесу и принадлежало помещице Пересветовой.
В дни приезда Михаила Ивановича в Смоленск здесь не было уже Хмельницкого, но город только и жил, казалось, россказнями о том, каких трудов стоило уговорить помещицу впустить к себе инженеров и чем кончилась эта затеянная губернатором по Вальтеру Скотту экспедиция.
Трофеев в озере не обнаружили, но нашлись люди — прозвали их «семлевцы-кладоискатели», — которые и сейчас уверяли, что клады хранятся там, затянутые в глубь озера песком.
Кладоискателей в Смоленске было немало: этой рожденной войною профессией жило здесь около сотни досужих людей, из которых иные, добыв откуда-то из развалин несколько золотых монет, больше разбогатели на собственной славе, чем на своих находках. К ним обращались, и они с важностью предсказателей водили по глухим местам каких-то приехавших сюда искателей счастья.
В доме Ушаковых, где, как и много лет назад, опять остановился Глинка, — тот же нерушимый временем покой. Дочери Алексея Андреевича, которой некогда посвятил Глинка романс свой «Да будет благословенна мать», сейчас нет в Смоленске, и это к лучшему… Михаил Иванович узнал, что она, столь тепло рассказывавшая ему о «секретных», вышла замуж за Шервуда — того, кто их предал в те годы. Сообщение об этом сразу же подействовало на Глинку удручающе. Представилось, будто вся жизнь в Смоленске течет подспудно, обманчиво, за ложной своей идилличностью пряча черты сатра-пьего послушания и угодничества. «Что ей до Шервуда, чем пленил?» — думалось ему. И сразу стало неприютно в ушаковском доме.
Молодая женщина приехала и долго не могла понять причины отчуждения, с которым отнесся к ней Глинка. Он так и не выдал бы себя, но, уже уезжая из этого дома, написал вариации на шотландскую тему и адресовал ей, умышленно не назвав ее по фамилии. И тогда она поняла!
С Людмилой Ивановной и доном Педро Глинка устроился в доме купца Соколова у Никольских ворот. Евгения Андреевна в это время была в Петербурге. Наступила долгожданная зима. Снежные сугробы завалили дом по окна, и Глинка велел дворнику не счищать снега и не делать дорожек.