Глинка
Шрифт:
— Сказал ведь. Зачем сердишься? Я ведь за ее счастье в ответе! О ней стараюсь, не о себе, — понять надо.
— Ладно, Афанасий Андреевич, — произнесла старуха, вставая, — ты нас не выбрал, а она выберет!
Хозяин дома церемонно проводил до коляски Феклу Александровну и проследил, как кучер подложил ей подушки за спину, чтобы меньше трясло на ухабах, потом взмахнул кнутом по пыльным спинам коней.
А через несколько дней пе стало в его доме Евгении.
Тихая, обычно сосредоточенная и чуть понурая, «книжница», как прозвали ее за любовь к чтению, она редко перечила старшему брату, оставшись с малых лет при нем сиротой, и никому бы не пришло в голову,
— Барышня ушла в лес! — сказали они в один голос сонному камердинеру, поклонившись ему все разом.
И одна из девушек, осмелев, пояснила:
— Как бы греха не случилось, Савелий Николаевич!
Камердинер был из отставных солдат, глуховат на ухо, очень спокоен, по-отцовски прост с ними.
— Мало ли что барышне взбредет в голову, — успокаивал он их. — Барышня наша, сами знаете, — затейница. Как нет театра — так ей скучно. На днях велела мне о солдатах рассказывать, будто никогда о них не слыхала. Как в рекрутчину берут да как воюют… Книжница, а дите!
— Не томи, Савелий Николаевич, буди барина! — шепнули ему.
Он не согласился с ними и сам не спеша заковылял в горницу Евгении Андреевны, вошел, оглядел постель и встревожился, заметив небрежно брошенное на стул полотенце.
— Барышня наша — аккуратница, — бормотал он. — Может, и впрямь что задумала?..
С полотенцем на плече, прихваченным им в подтверждение того, что с барышней что-то случилось, он решился наконец разбудить барина.
Афанасий Андреевич выслушал его, вскочил и схватил старое свое черное от пороха и от времени кремневое ружье.
— Собирай погоню! — крикнул он. — Седлать всех лошадей!
— Куда, батюшка? — опешил камердинер.
— В Новоспасское. Быстро!
После Афанасий Андреевич говорил, что днем еще по натужно скромному виду своей сестры и по горестному ее взгляду он заподозрил неладное. Не решилась она подойти к нему и заговорить — что-то таила и, глядя куда-то вверх, мяла в руках платок.
— Да нетто, батюшка, барышня позволит себе… — бормотал камердинер, все еще топчась в комнате, пока барин надевал охотничий костюм, — Книжница наша!..
— Вот книжницы-то такие и есть! — беззлобно отвечал ему Афанасий Андреевич. — Без книг того не придумала бы, а в книгах во всех, почитай, романтические истории да бегства описаны!
Девушки всхлипывали в коридоре, шептались. Афанасий Андреевич прикрикнул на них:
— Чего вы? Али только в театре видели драмы?
Буен и весел казался сейчас шмаковский барин. Горничные сжались и пытливо глядели ему вслед, когда, хозяйственно и не спеша затворив дверь, прошел он мимо них, рослый, налитый силой, ни на кого не повысив голос.
А беглянка, пока камердинер будил барина и в конюшне седлали коней, уже приближалась к Новоспасскому. Исцарапанная ветвями коляска, сопровождаемая верховыми, мчалась по лесной дороге. Из коляски доносился зычный и повелительный голос Феклы Александровны:
— Гони! Нет, останови! Заваливай дорогу. Быстрее!
Кто-то из верховых бросался в темноте к небольшому мосту через обрыв и разбирал доски, кто-то валил дерево. Кони, бешено храпя, выскакивали на гору, словно из трясины, в грязи и в мыле, а Фекла Александровна, успокаивающе держа за руку Евгению, твердила:
— Вот и выбрала! Ах ты, олух лесной, погоди же!..
В глубине коляски сидел Иван Николаевич Глинка и глядел на мать благодарно и молитвенно.
Несколькими минутами позже Новоспасский поп уже венчал молодых в старой, пахнущей сеном и грибной сыростью церкви, а на рассвете бледный, трясущийся секунд-майор в полном облачении и при орденах стоял на пороге своего дома перед Афанасием Андреевичем и говорил:
— На пистолетах драться не могу, милостивый государь, слаб стал и почитаю дуэль между родственниками неприемлемой, тем более при годах моих, но ради удовлетворения готов отвечать перед дворянским собранием во всеуслышанье…
И повторил, набираясь храбрости и багровея:
— Да, да, во всеуслышанье!
Афанасий Андреевич молча отстранил рукой старика и вошел на половину Феклы Александровны.
Она встретила его, скрестив руки на груди, довольная собой и монашески строгая, как бы ушедшая в себя.
— Все сделано, как ты хотел: Евгения сама выбрала! — сказала она.
— Пусть так! — примирительно ответил Афанасий Андреевич, выдержав ее взгляд. — Сила солому ломит. Вдвоем будем теперь отвечать за их счастье! — И, не скрывая восхищения Феклой Александровной, сказал — С тобой еще ближе породниться — тоже честь немалая. Для нашего-то времени. Характер-то твой — как… у царевны Софьи. Тебе бы родом Глинок управлять, как Посаднице в старину.
— Ну, а коли честь, так давай о празднике сговоримся. Общество — оно, моясет быть, нам и не нужно, но пусть думают, что мы в нем нужду имеем… в щеголях этих да болтунах! — подобрев, рассудительно сказала старуха, — Им будет приятно, и нам не в тягость.
И велела пригласить Николая Алексеевича.
Секунд-майор пришел быстро, сменив мундир на халат, и, всхлипнув, по-родственному потянулся обнять Афанасия Андреевича.
— Это ведь она — всем нам воевода, она все решила, а я ей не перечу! — промолвил он, показывая взглядом на жену. — И, право, Афанасий Андреевич, не такие уж мы кулики болотные, чтобы ради столичных нами брезговать… Осведомлен, чего в пас боитесь, — ретроградства, как бы сказать. Вольнолюбивы вы, сударь, и потому заведомо к родне недоверчивы. Да ведь оттого, что театра не держим, дикарями еще не становимся.
— Хватит об этом! То-то нагнал па тебя страху Афанасий! — оборвала старуха мужа. — Похоже, будто ты в чем-то оправдываешься. Ему и дальше жить по-своему, а нам у него ума не занимать. Берите-ка счеты, расходы прикинем.
Праздник вскоре состоялся, и старуха вела себя на нем так, словно распри между Глинками никогда и не было.
4
Ивану Николаевичу едва исполнилось двадцать лет, когда вышел он в отставку капитаном, — случай не столь редкостный в те годы и не единичный в дворянстве. В Санкт-Петербурге, в краткое царствование императора Павла Петровича, не влекло его к военной карьере, не сулила она ему ни прочности положения, ни достатка, служил царю приличия ради и, уйдя со службы, выкинул тут же из головы все, что повидал и пережил в столице: размеренные, нудные флаг-парады, шагистику, цыганские пляски у Демута и кадриль на небогатых балах… Стороной проходила для Ивана Николаевича петербургская жизнь, не осенила его ни серьезным раздумьем, пи большой печалью. Надлежало ему, смоленскому дворянину, в свете пожить, — ну и пожил и, как человек правдивый, отписал отцу о том, что боится в знаниях своих уподобиться фонвизинскому Недорослю.