Глинка

Вадецкий Борис Александрович

Но в Острогожске это настроение его было прервано встречей с городничим — братом дядюшки Федора Николаевича.

— Духовным ли песням хотите учить детей или крамоле? — спрашивал городничий, похожий на одного из тех самонадеянных и невежественных бурсаков, о которых приходилось слышать Глинке от Гоголя на вечерах у Виельгорского. Был городничий могуч телом и недалек разумением. Не верилось, что некогда, принимая в этих местах Рылеева, показался он ему достойным человеком.

— Знаю о знаменитом родиче моем Михаиле Глинке, — юродствовал городничий, — но наказан преступлением брата моего Федора Николаевича и был бы отрешен от должности, если бы не честная моя служба государю… Не приму срама на себя выдать вам невинных певцов и о том отпишу архиерею. Нет, Михаил Иванович, как хотите… Казачков и лакеев помещики продадут вам, коли пожелаете, а хоры церковные господу богу принадлежат.

— Но помилуйте, Григорий Николаевич, — растерянно убеждал его композитор, — ведь в императорскую капеллу набираю певцов, таланты не иссякнут оттого, а славы прибавится…

— Не уговорите, Михаил Иванович, не уговорите, не нужны нашим поселянам столичные школы, а государь император истинных хористов для своей церкви прикажет найти и отправить во дворец.

— Вот и приказал…

— Не верю, Михаил Иванович, чтобы именно в Острогожске было приказано их искать. Мало ли в Малороссии «голосов»? Поют повсеместно и кобзарей выше чинов чтут.

— Чего вы все же боитесь? Не пойму, — спрашивал Глинка.

— Вас боюсь, Михаил Иванович, вас, — не таясь отвечал городничий, — человека одной фамилии и столичного обхождения. Брат Федор Николаевич куда попал? В ссылку! А ведь близок был ко двору и писал так, что сердце слезою исходило.

И городничий взмолился:

— Право, Михаил Иванович, уезжайте, пока о посещении вашем не осведомлены завистники мои, и не сочтите мои слова за грубость…

И когда композитор, откланявшись, уходил, городничий возгласил:

— Да поможет вам бог, Михаил Иванович, в делах, музыка ваша истинно замечательная… А будете писать брату — скажите ему, что мне, слуге государеву, не пристало с ним знаться!

Глинка расстался с городничим и с этого дня в поисках «голосов» решил по возможности обходиться без участия местных властей.

Рассуждая о происшедшем с ним в Острогожске, оп приходил к выводу, что городничий, собственно, по-своему прав: не может он, Михаил Глинка, строго держаться лишь одной цели своего путешествия — набора двадцати мальчиков для царской капеллы. «Чудесный песенный мир являет собой Украина, — как не откликнуться, — а там, где песни, где воображение воспалено музыкой, там плохо живется городничим…» И, кроме того, будет ли он учить хористов только одному церковному пенью? Глинка, сидя в карете и направляясь дальше из Острогожска, усмехнулся своим мыслям. Конечно нет, он заставит их так петь украинские песни, чтобы народ сбежался слушать эту новоявленную украинскую «капеллу», чтобы слепцы плакали на дорогах, не зная, что произошло па свете!..

2

Он побывал в Чернигове, в Яготине, в Пирятине, в Михновке, в городах и селах, названия которых были просты, звучны и неожиданны. В Переяславе был принят местным городничим за ревизора — случай не столь редкостный в этих местах, где начальство боится приезжих.

В доме у помещика Корсунского выдал себя за чиновника Киевской таможенной конторы и слушал, как крепостной актер сипло пел арию Сусанина. В помещичьем доме было нудно: еврей-музыкант играл на цимбалах под громадной картиной, изображавшей его соотечественника повешенным на суку. На стенах пучились нарисованные богомазами святые, среди них — Сковорода с книгой в руках, в шляпе с гусиным пером. Во дворе — ручная дрофа, воз терновника для порки крестьян, рядом с бочками меда и кулями муки — зверковатый парубок — слуга.

«До чего же нелепый дом!» — думал Глинка и вечером ушел в шинок. Там, в черном своем сюртучке, маленький, чинный, весь подобранный, сидел он с наслаждением среди шумных, подвыпивших чумаков и хуторян и смотрел, как плясала дочь местного звонаря. Была она в корсетке синего черкасина, смела лицом, стройна, с затаенной силой в движениях, пела насмешливо:

У местечку Богуславку Каневского пана,

Там гуляла бондаривна,

Як пышная пава.

Подруги ее стояли полукругом.

Звонарь сидел здесь же, в пыльной и старой свитке, с осанкой хорунжего, прямой и стройный.

Глинка спросил его:

— Где бы остановиться мне, пожить педелю?

— А откуда пап? — недоверчиво спросил звонарь.

— Из Киева.

— Разве с паном помещиком пан в ссоре?

— Да, поссорились, — слукавил Глинка. — Пустой человек ваш помещик.

— Ярина! — крикнул звонарь дочери. — Отведи пана к нам домой, пусть мать примет и накормит его.

И от этих суровых простых слов, сказанных звонарем, на душе у Глинки потеплело.

Девушка неохотно вышла из шинка и кивнула ему головой:

— Идемте, что ли?..

Спускались сумерки. Глинка радостно брел за ней по селу, не зная, как расположить к себе девушку и вознаградить за то, что оторвал ее от пляски с подругами.

Она деловито привела его в хату, передала попечению матери и ушла. Он не смел ее остановить и терпеливо ждал ее возвращения, расположившись в углу застланной чистыми половиками комнаты.

Как хорошо было здесь в сравнении с нелепым домом Корсунского! На выбеленных стенах — пучки степных трав. Глиняные макитры возвышаются на печной приступке, образа тихо светятся из-под рушников в углу и шашка в старых ножнах, видимо принадлежащая звонарю, висит возле двери.

Он засыпал в эту ночь под говор звонаря и его дочери, утомленный и радостный. Звонарь рассказал ему предание о Гонте, о Железняке, помянул «ученого крипака» Шевченко из Керелевки.

Глинка провел здесь три дня. Он вставал на рассвете, когда проходили мимо окон девушки к кринице, звеня ведрами, постовой колокол сзывал в поле и с особым щемящим скрипом проплывала арба. Дочь звонаря поласковела к постояльцу, к нему бегали все местные школяры в длинных свитках и драных сапогах, приходили девушки с венками па голове, внимательные и, как ему казалось, таящие какие-то невысказанные свои думы. Он читал им старые книги «со лишками» на страницах, пахнувших медом и ельником, оказавшиеся в доме звонаря, а сам в свою очередь заставлял девушек песни петь, тут же записывая мелодии.

Разбирая какие-то старые, переданные сюда попом газеты, он нашел статью о кобзарях, кобзарных гуртах и выписал из стихотворного обращения учительского общества, опекающего кобзарей:

Ой, пора тебе на волю, песня русская,

Благовестная, победная, раздольная,

Погородная, носельная, попольная!

Он жил здесь, забывшись от тревог, и казалось, что уже где-то совсем далеко, в другом конце света, обитает жена его Мария Петровна со своей матерью, и чопорный Гедеонов, и… забытая им, Глинкой, императорская капелла, коей он капельмейстер.