Глинка
Шрифт:
Пушкин кивнул головой. Он был бледен и выглядел усталым. В курчавых волосах его завязли какие-то чуть заметные кружочки конфетти, должно быть, с какого-нибудь бала. Жуковский тут же с необычайной нежностью извлек их из его шевелюры толстыми своими пальцами.
— Так вот, — продолжал Василий Андреевич, — Глинка пишет оперу на сюжет «Иван Сусанина», — послушался меня! Вот она — «невоспетая тема».
— Глинка напишет! — сказал Пушкин, о чем-то думая. — Ты скажи ему — я приду к Виельгорскому его слушать. И скажи, что опера очень нужна. Нужна всем… И мне, конечно! — Он улыбнулся застенчивой своей и вместе с тем ребяческой улыбкой. — До сих пор, ты знаешь, я не шибко верил в музыку. Глинка как-то сказал мне об одной мелодии: «Звучно, но не благозвучно». Он весь в этом! Кто-то назвал его мне «певцом грации». Но он же и певцом народной драмы, народной трагедии должен быть! Соболевский писал мне, что Глинка будет нашей гордостью, что итальянцы ходили за ним…
И тут же, взглянув в окно, спохватился:
— Еду, Василь Андреевич, еду! Думал, что за совещание? Страсть любопытен до того, чего не знаю. Пока не узнаю. Тем более тебя не мог обмануть. Утром альманахи и газеты читал. Много их, и не оторваться. А меня запах свежего почтового штемпеля и типографской краски пьянит. Ну вот и задержался. А сейчас к цензору нужно, оттуда в сенат, а вечером во дворце быть…
Простившись, он так же стремительно вышел, как и появился здесь.
Глинка в этот день, сидя дома и ожидая приглашения Жуковского, записывал план оперы и некоторые свои мысли. В записях его были слышанные им от Пушкина мысли, отвечавшие и его вкусам и представлениям.
«Истинный вкус, — говорил Пушкин, — состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота но в чувстве соразмерности и сообразности».
Он добавил:
— Как в музыке.
И дальше: Пушкин о Баратынском: «Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах».
Последние три слова Глинка подчеркнул и приписал: «Потому и старался писать романс на его слова».
И закончил замечаниями об опере, которую начинал писать: «Народность оперной музыки — душа самого народа!..»
От Жуковского записки не было.
Подождав два дня, Глинка сам направился к нему.
Жуковский был дома, принял так же радушно, и вдвоем они стали сочинять… плач Вани.
Жуковский суфлировал, а Глинка, напевая, наигрывал на фортепиано:
Ах, не мне, бедному,
Ветру буйному…
— Василий Андреевич заняты! — говорил дежурный офицер посетителям. — Благоволите подождать.
6
Князь Владимир Одоевский некогда вместе с Кюхельбекером издавал альманах «Мнемозина». В те годы он считался москвичом, жил в подмосковном поместье, наездами бывал в столице. Теперь он был камергер двора, петербургский меценат и «фантаст». Салон Одоевского назывался «фантастическим», притом, называя так, посетители отнюдь не высмеивали князя за какие-либо причуды его, и «фантастический» салон был более натуральным по заведенным в нем порядкам, чем другие знатные салопы в Петербурге.
Гостям разрешалось в нем уходить не прощаясь, чтобы не тревожить оставшихся, и не представляться им, входя в дом… И кто не бывал у Одоевских! Молодой стремительный в движениях Лермонтов в гусарской форме сидел здесь вместе с неуклюжим археологом Сахаровым, облаченным в широкий горохового цвета сюртук, и оба они слушали «россказни» профессора химии Гесса о будущих чудесах человечества.
Глинка заставал здесь Гоголя, всегда казавшегося одиноким, и ясноглазого шумного Пушкина с женой, милые черты лица которой так напоминали многим сидящим здесь Евтерпу из Луврского музея.
Композитор встречал в доме Одоевских и кавалергардского офицера Дантеса, которого никогда бы не пустил к себе на порог князь Одоевский, знай он, что принимает будущего убийцу Пушкина, и отца Иакинфа, бывшего с духовной миссией в Китае, и каких-то студентов.
Глинка, трудно сходившийся с людьми, не сразу понял, чего хочет хозяин дома, собирая у себя столь разных людей. Легче было привыкнуть к необычайности самой обстановки в доме: к этажеркам в виде эллипсисов с множеством каких-то ящиков, к черепам на шкафах рядом с чучелами птиц и к самому Одоевскому, в черном костюме и в колпаке похожему на алхимика.
Над книгами в пергаментных переплетах, с писаными ярлычками на задках и над черепами, висел большой портрет Бетховена, седого, лохматого, в красном галстуке.
Однажды Глинка вежливо спросил князя:
— Вы никого больше не ждете?
И когда Одоевский ответил, что гости как будто бы в сборе, Глинка сказал, как бы в свое извинение:
— У вас ведь никогда пе знаешь, кого застанешь и кто здесь самый желанный!..
— Вы отлично поняли меня, Михаил Иванович, — ответил князь, — Кто хочет скуки и сетований по старине, — пусть идет к Карамзиной. У меня же люди не быстро сближаются и не играют в сантименты, но зато имеют большой выбор для своих симпатий и не брезгуют никем…
— Но все же?.. — возразил Глинка. — Что приводит к вам?.. Ну, позвольте спросить князя Шаховского, не плохая ли его пьеса «Иван Сусанин»?
— Именно, Михаил Иванович, именно! Вы опять меня поняли: Гоголь и малороссийский писатель Гребенка, мой гость, изведут скоро Шаховского своими насмешками над деланностью его пьес, и ему придется писать иначе или некоторое время не сочинять.
Впрочем, в семье Одоевских было всегда весело. Съезд гостей начинался после одиннадцати вечера по субботам, после посещения театра. Маленький дом Одоевских в эти часы как бы делился на две половины. В одной принимала княгиня Ольга Степановна, поила чаем и завлекала в беседу о путешествиях и сборе средств на открытие каких-то неведомых земель; она поминала поездку Сенковского и любила Восток. В другой — князь Владимир Федорович в кругу литераторов.
В пору работы над оперой Глинка приходил сюда с Розеном, секретарем цесаревича и, милостью Жуковского, сочинителем либретто для оперы.
Однажды Глинка подвел своего преисполненного важности компаньона к столу, за которым шумно беседовали Пушкин и Кукольник, и, сделав жалобную мину, плаксиво сказал:
— Александр Сергеевич, рассудите нас… Барон Розен не хочет внять моему совету — сохранять исконный строй нашей речи — и пишет о русском не по-русски…
Барон, высокий, стройный, тонкий в талии, придерживая рукой золоченый лорнет и чем-то похожий на классную даму, сухо поклонился.