Глинка
Шрифт:
Бывая в этом театре, Глинка утешительно думал о том, как неправ автор романа «Музыкальный шарлатан», доказывая, что народное сознание итальянцев усыплено музыкой…
В декабре вместе с Ивановым предпринял Глинка восхождение на Везувий. В Неаполе моросил дождь, а на вершине вулкана неистовствовала лютая пурга. Небольшая гостиница для туристов оказалась заселена, ночлег предстоял под открытым небом. Пришлось возвращаться в город. На беду в коляске, на которой добирались они до Неаполя, сломалось колесо, и нужно было некоторое время идти пешком. К частым недугам — бессоннице, а в последнее время нервной сыпи на коже — прибавилась простуда. Все это принуждало к бездействию, а бездействие усугубляло страдания.
Позже, вспоминая о днях, проведенных в Неаполе, Глинка писал:
«Страдал я много, но много было отрадных и истинно поэтических минут. Частое обращение с второклассными, первоклассными певцами и певицами, любителями и любительницами пения практически познакомило меня с капризным и трудным искусством управлять голосом и ловко писать для него. Носсари и Фодор в Неаполе были для меня представителями искусства, доведенного до совершенства (plus ultra); они умели сочетать невероятную (для тех, кто не слыхал их) отчетливость с непринужденною естественностью (grace naturelle), которые после них едва ли мне удастся когда-либо встретить… Даже в пении Пасты были не без некоторого рода претензии на эффект!»
Он не раз вспоминал Дидину. Если в Неаполе его привлекала простота, более целомудренная и строгая, чем где-либо, то олицетворением этих качеств в человеке была для него Дидина. Впрочем, ему меньше всего хотелось ее сравнить с кем-нибудь!
Без нее он был одинок в Милане, а вскоре расстался и со своим спутником.
— Михаил Иванович, выслушайте мою покаянную, — начал однажды Иванов с дрожью в голосе, и полное холеное лицо его вдруг покраснело. Глинка заметил, что Иванов никак не решится что-то ему сообщить.
— Что-нибудь натворил, Николай? — ободряюще спросил композитор. — Не иначе, как трем красавицам сразу письма писал.
— Решение я принял, Михаил Иванович, — медленно Промолвил Иванов, набираясь смелости, но опустив глаза.
— Какое же решение, Николай? Жениться небось?
Глинка решил, что несвойственная его товарищу серьезность вызвана именно этим решением.
— Жениться, Михаил Иванович, я не опоздаю, — с неприятной откровенностью ответил Иванов, принимая подтрунивание над ним за подлинное участие в его немало надоевших Глинке любовных интригах. — Я, Михаил Иванович, такое решение принял, что теперь свободным человеком стану и могу от самого царя-батюшки не зависеть.
— Что же ты решил, Николай? — уже с тревогой спросил композитор. — Говори скорее!
— Порешил я, бесценнейший Михаил Иванович, здесь остаться, в Италии, и с Россией всякие счеты кончить. И фамилию мне вторую актеры здешние подберут. Вы меня, будет нужно, ужо перед посланником защитите: поддался, мол, на уговоры и своей выгоды не прозевал. Что же касается батюшки вашего, Ивана Николаевича, отрядившего меня с вами на свои деньги, я ему, как и вам, ничем не обязан, так что вы, Михаил Иванович, не взыщите, — вот такое мое решение.
Все это он выпалил одним духом, как бы боясь, что Глинка остановит его, и слово «решение» произносил с необычайной важностью, давая понять этим словом, что нет для него иных путей, кроме принятого.
— В своем уме и в здравой памяти ты? — весь наливаясь гневом и холодея, осведомился Глинка.
— Может быть, и не в большом уме, но в своем, — пытался созорничать Иванов, усмехаясь, — да с большим умом, с таким, как ваш, жить трудно, а память у меня богатая, Михаил Иванович, все помню.
— Стало быть, отвечаешь за себя.
Голос Глинки был странно спокоен, и это спокойствие не предвещало Иванову ничего доброго.
— Вы пугать, что ли, намерены, Михаил Иванович? — наглея, спросил он, действительно начиная все больше бояться Глинки.
Вверенный его попечению молодой Новоспасский барин, прозванный за хилость свою «мимозой», над чем не раз потешался в душе рослый и осанистый Иванов, предстал перед ним презрительный и властный, в своем гневе страшнее посланника.
— Пошел вон! — кричал Глинка. — Чтобы ни духу твоего, ни памяти о тебе не было! Ты не свободен отныне, ты просто не нужен.
И в гневе он бросил в лицо Иванову впервые произнесенные им слова:
— Смерд! Холоп!
Иванов, не поднимая глаз на композитора, рывком сгреб в свой чемодан ноты, рубашки, туалетные вещи, щеголевато разложенные на полочке, и тут же покинул дом.
Месяцами двумя позже композитор стучался в маленький особняк с закрытыми ставнями на людной миланской улице.
— Синьор Глинка! — теряя от волнения голос, прошептала Дидина, открывая дверь.
— Да, Дидина, здравствуйте! Вы поджидали меня?
— Уже который месяц жду! — сказала она тихо и без упрека. — А где ваш товарищ? Он придет позже?
— Я потерял его, Дидина. Потерял в дороге. Он никогда не приедет ко мне. Мы расстались. Вы поняли?
Она спокойно ответила, закрывая за ним дверь:
— Если он вам помогал в чем-либо, то, может быть, я вместо него помогу. Вы ведь никогда без него не скучали. Я так рада, что вы снова в Милане!
7
Сергей Соболевский, отдавая должное итальянским красотам, не забывал о том, что могло украсить библиофильские его находки, не забывал и об изучении промыслов и торговли.
Он опять был в Милане, здесь познакомился с Манцони и, к радости своей, узнал об осведомленности знаменитого итальянского писателя в литературе русской.
Манцони говорил ему о Пушкине и о Козлове.
О встречах своих в Милане, как и о том, что делает здесь «полюбившийся итальянцам Глинка», писал Соболевский отсюда Пушкину и петербургским друзьям, а узнав от них, что Пушкин затевает издание «Литературной газеты», тут же написал Шевыреву:
«Тысяча приветствий Пушкину. Надеюсь на его газету. Пушкин столь же умен, сколь практичен; он практик и большой практик, даже всегда писал то, что от него просило время и обстоятельства: газета его будет и русска и бонтонна и будет завлекать к чтению. Желаю знать, кто у него будет главным редактором, ибо сия машина есть главная у таковых мануфактуристов, каков Пушкин».