Глобальное потепление
Шрифт:
Видимо, за время пребывания на Соловках Юлькин интеллект претерпел-таки изменения не в сторону быстроты и точности мыслительных процессов — иначе никак не объяснить тот факт, что позвонила она не кому-нибудь, а мужу-два. В этот момент на сцену внизу выплыл серый параллелепипед с сияющей точкой лысины и бордовой черточкой галстука, и в динамиках зарокотал его чиновничий баритон, бессмысленный и нескончаемый, как осенний дождь.
— Дорогая? — бархатно, в тональность, отозвался муж-два.
— Любимый, — заспешила Юлька, — скажи такую вещь. Мне звонил сейчас…
— Кто
— Чего? A-а, то со сцены, я тут сижу на одной тусне. Слушай…
— С кем? — в голосе мужа-два прорезались угрожающие нотки, очень вовремя, блин. Вообще-то он никогда ее не ревновал, свято считая себя непревзойденным в сексуальной сфере — но, с другой стороны, она, Юлька, никогда и не отлучалась так далеко и надолго. Да и основания у него теперь, прямо скажем, имелись, дала она ему повод, — вот он сидит, повод, по прежнему болезненно кривясь в сторону сцены, — дала-дала, что лишало привычного ощущения правоты, выбивало твердую землю из-под ног, позволяло запросто сбить с пути, развернуть на любой, самый идиотский курс. Блин, до чего же не ко времени и не к месту, ну и дура, нашла кому звонить…
— Юлька! Кто этот мужик?!
Муж-два уже конкретно орал, и Ливанов, отвлекшись, наконец, от фестивальной бессмыслицы, посмотрел на Юльку с живым сканирующим интересом, только что уши не повернулись радарно вокруг своей оси, настраиваясь на нужную звуковую волну.
— Юленька, — наложился сверху, доводя маразм до финишного предела, елейный голос критика Половцева, — а вы всегда непрерывно разговариваете по телефону на публичных мероприятиях? Так, наверное, принято в Бана… в вашей стране?
— Кто он, я тебя спрашиваю?!!
— Идиот, — внятно сообщила она.
Не уточняя адреса.
Вскоре после начала церемонии Юлька занервничала. А может быть, и раньше, просто Ливанов совершенно от нее отвлекся, на какое-то время и вовсе перестав замечать. Терпеть он не мог, физиологически не выносил таких вот торжественных открытий, закрытий, благотворительных концертов или государственных празднеств, каковым всегда было несть числа в этой стране. Менялись поводы, главные герои, спецэффекты, звездный состав и подтанцовка с оркестром, однако общая стилистика всегда оставалась прежней, застывшей, нетленной, словно цельный динозавр в непристойно огромном куске янтаря.
Даже глобальное потепление оказалось бессильным против этой непобедимой помпезной пошлости, ужасающего торжества, чудовищной радости, беспощадной карикатуры на счастье. Если другие уродливые проявления и черты этой страны казались (иногда, под приливы романтического настроя) поправимыми, поддающимися коррекции хотя бы в долгосрочной перспективе, пускай не сразу, по чуть-чуть, незаметно, как отрастают волосы, — то с этой махиной тотального безвкусия, монстром самолюбования, асфальтовым катком всепобеждающего идиотизма поделать ничего было нельзя. Никогда. Вне зависимости от чего-либо.
Отзвучала непременная песня, отболтал неизбежный чиновник, явилась в протуберанце синего света под обязательные фанфары клонированная парочка звездных ведущих, юная актриса и шут-шоумен, крупным планом отобразившись на небесном куполе в гигантской лазерной проекции. А там не задержались и песни-пляски в исполнении детских коллективов, в грандиозной постановочности которых основным было низведение отдельного ребенка до роли элемента, пикселя, знающего свое место. Вот почему я всегда выступал против того, чтобы отдавать Лильку на танцы. Хотя ей, конечно, нравится, вон, не отлипает от бинокля на пару с Юлькиной дочкой.
Вот оно. Самое страшное, что они делают с нами: они нравятся нашим детям. И много ли мы можем противопоставить, предложить взамен?
Тем временем Юлька снова кому-то звонила, не дозванивалась, дергалась и напрягалась все сильнее, создавая вокруг себя искристое колючее поле, из которого даже критик Половцев в конце концов предпочел отодвинуться на безопасное расстояние. Бедная моя, глупенькая, смешная, все принимающая близко к сердцу, всегда преисполненная решимости что угодно поправить и изменить. Как бы тебе объяснить: единственное и лучшее, что мы сейчас можем сделать — это быть вместе. Возможно, даже счастливыми.
Он придвинулся к ней ближе, обнял за плечо, наклонил, прислонил к себе, будто тросточку к каменной стене: пускай это будет стена печки или камина, тепло ли тебе, милая?.. Давай, согревайся, успокойся, пошли подальше всех, кто тебя нервирует и волнует. А ночью я, так и быть, перелезу к тебе на балкон, жаждешь ведь, наверное, подвигов? — только уж будь добра, не закрывай дверь. Хотя вообще-то мы с тобой взрослые люди, могли б договориться и без лишнего экстрима, устраивает тебя такой вариант? Вот и замечательно. Все так и будет, как мы с тобой придумаем, дорогая. И с нами, и с нашими странами, и с глобальным потеплением.
Тем временем на сцену вымаршировал новый ансамбль, постарше и женский. Костюмы танцовщиц, многократно укрупненных в небе, мимикрировали под военную форму, словно безобидная полосатая мушка под осу. Псевдовоительницы принялись причудливо перестраиваться по сцене, а пестрая трибуна напротив внезапно окрасилась в цвета государственного флага этой страны.
— Ни фига себе, — пробормотала Юлька. — Они что, полную трибуну статистов нагнали?
— В том секторе лагеря сидят, — пояснил Ливанов. — От детей должна быть польза, не пускать же их просто так на праздник.
— И Сандормох?
Юлька завозилась, затопорщилась у него под мышкой, выпросталась, отодвинулась, откинула голову и с требовательным вопросом посмотрела в упор.
Ливанов пожал плечами:
— Конечно.
— Ты хочешь сказать, что моих детей заставили изображать ваш флаг?!
Он попробовал снова притянуть ее к себе — не далась, пружинистая, упругая, упрямая донельзя. Затем повернулась боком, подалась вперед, нагнувшись мимо и поперек Ливанова, а когда он попробовал все-таки ее перехватить, воспользовавшись удобной позицией, сильно, точно и больно двинула локтем.