Глубокие раны

Нойхаус Heлe

Ютта Кальтензее сидела на своем месте среди коллег по фракции, в третьем ряду в зале пленарных заседаний Гессенского ландтага, напротив правительственного сектора, и вполуха слушала извечную словесную перепалку между премьер-министром и председателем Партии зеленых/Союза 90 по пункту 66 повестки дня на тему «Модернизация аэропорта», но мыслями была где-то совсем в ином месте. Независимо от того, что доктор Розенблатт неоднократно уверял ее в том, что у полиции нет никаких улик против нее и что все подозрения и обвинения касаются исключительно Зигберта и их матери, она была обеспокоена. Вся история с комиссаром и фотографиями была ошибкой, это ей постепенно стало ясно. Ей вообще не надо

было вмешиваться в это дело. Но у Берти, этого слабака, вдруг сдали нервы, после того как он в течение нескольких лет, без каких бы то ни было угрызений совести и не задавая никаких вопросов, выполнял все поручения Веры. Ютта на этой ступени своей карьерной лестницы никак не могла допустить, чтобы открылась какая-то ее связь с расследованием убийств и мрачными семейными тайнами. На ближайшем съезде ландтага партия выдвинет ее основным кандидатом в борьбе на выборах в парламент земли, которые состоятся в январе, и до этого времени она должна как-то укрепить свое положение.

Ютта то и дело смотрела на дисплей своего мобильника, включенного в режиме «без звука», и не сразу заметила оживление, возникшее в зале пленарных заседаний. Только когда премьер-министр прервал свою речь, она подняла голову и увидела двоих полицейских в униформе и рыжеволосую женщину, стоящих перед правительственным сектором. Они тихо говорили с премьер-министром и президентом ландтага, которые, казалось, были в замешательстве и осматривали зал, как будто выискивая кого-то взглядом. Ютта Кальтензее почувствовала первые признаки настоящей паники. К ней не вело никаких следов. Это было невозможно. Генри скорее позволил бы себя четвертовать, чем открыл бы рот.

Рыжеволосая решительным шагом шла прямо к ней. И хотя страх, как ледяная вода, бежал по ее жилам, Ютта Кальтензее постаралась придать своему лицу совершенно спокойное выражение. У нее был иммунитет, и ее нельзя было так просто арестовать.

В подвальном помещении стоял запах сырости и запустения. Боденштайн нащупал переключатель и ощутил глубокое облегчение, когда в мерцающем свете неоновых ламп увидел Томаса Риттера, закованного в наручники и лежащего на измазанном пятнами краски металлическом столе.

Входную дверь в Доме искусств на Рёмерберг после повторного звонка полиции открыла молодая японка. Она была творческим работником из группы, поддерживаемой фондом Ойгена Кальтензее, и уже полгода жила и работала в Доме искусств. Смущенно и безмолвно она наблюдала за тем, как Боденштайн, Бенке, Генри Эмери и четверо сотрудников полиции Франкфурта прошли мимо нее и устремились к двери подвала.

— Здравствуйте, господин доктор Риттер, — сказал Боденштайн и подошел к столу.

Прошла пара секунд, прежде чем его мозг принял то, что уже увидели глаза. Томас Риттер лежал с широко открытыми глазами без признаков жизни. Ему ввели в сонную артерию канюлю, и его сердце с каждым ударом выкачивало кровь из его тела в ведро, которое стояло под столом. Боденштайн скорчил гримасу и с отвращением отвернулся. С него было довольно смерти, крови и убийств. Он бесконечно устал от того, что постоянно отставал от преступника на полшага и всякий раз не успевал предотвратить преступление! Почему Риттер не внял их предупреждениям? Как мог он так легкомысленно отнестись к угрозам семьи Кальтензее? Для Боденштайна было непостижимо, что желание смерти могло быть сильнее, чем любой разум. Если бы Томас Риттер держался в стороне от этой злосчастной биографии и от дневников, то через пару месяцев он стал бы отцом и впереди его ждала бы долгая счастливая жизнь.

Мысли Боденштайна прервал звонок мобильного телефона.

— «Мерседес» класса М также покинул Добу, — сообщил Остерманн. — Но я все еще не могу дозвониться до Пии.

— Проклятье!

Редко в своей жизни Оливер чувствовал себя настолько скверно. Он действительно все сделал не так, как нужно. Если бы он только запретил Пие совершать эту поездку в Польшу! Николя была права: ее не касалось то, что произошло там шестьдесят лет тому назад. Ее задачей является расследование убийств, не более того.

— Что с Риттером? — спросил Остерманн. — Вы его нашли?

— Да. Он мертв.

— Черт возьми! Его жена сидит внизу и не хочет уходить, пока не поговорит с вами или с Пией.

Боденштайн посмотрел на труп и на ведро с вытекшей кровью. Его желудок сжался в узел. Что, если с Пией что-то случится? Он гнал от себя эти мысли.

— Попробуйте еще раз позвонить Пие и на мобильник Хеннинга Кирххофа, — сказал он Остерманну и закончил разговор.

— Могу я уйти? — спросил Генри Эмери.

— Нет. — Боденштайн не удостоил мужчину взглядом. — Пока вы находитесь под подозрением в убийстве.

Не обращая внимания на протесты Эмери, он вышел из подвала. Что случилось в Польше? Почему обе машины ехали назад? Почему, черт возьми, Пия не звонит, как обещала? Боль стянула его голову металлическим обручем, во рту был неприятный вкус. Все это напомнило Оливеру о том, что он сегодня еще ничего не ел, но пил слишком много кофе. Он глубоко вздохнул, когда вышел на Рёмерберг. Вся ситуация вышла из-под контроля. Боденштайн мечтал о долгой прогулке в одиночестве, чтобы иметь возможность упорядочить кружащиеся в голове мысли. Вместо этого он должен был найти нужные слова для Марлен Риттер, чтобы сообщить ей о том, что они нашли труп ее мужа.

Когда Пия пришла в себя, у нее болело горло, и она не могла глотать. Она открыла глаза и увидела в сумеречном свете, что все еще находится в подвале. Уголками глаз Кирххоф уловила какое-то движение позади себя. Она услышала напряженное дыхание, и мгновенно к ней вернулись воспоминания. Аня Моорманн, пистолет, выстрел, после которою пуля попала Августе Новак в грудь… Сколько времени она была без сознания? У нее застыла в жилах кровь, когда она услышала щелчок позади себя, который очень походил на звук, возникающий при снятии пистолета с предохранителя. Пия хотела закричать, но из горла вырвалось лишь хриплое клокотание. Все ее существо сковала судорога, и она закрыла глаза. Что будет, если пуля пробьет кости черепа? Почувствует она это? Будет ли испытывать боль? Будет ли…

— Пия!

Кто-то схватил ее за плечо. Она открыла глаза. Волна облегчения прошла по ее телу, когда Пия увидела лицо своего бывшего мужа. Она закашлялась и схватилась за горло.

— Как… что… — прохрипела она с недоумением.

Хеннинг был смертельно бледен. К ее удивлению, он зарыдал и крепко обнял ее.

— Я так боялся за тебя, — пробормотал он, уткнувшись в ее волосы. — О господи, у тебя кровь на голове…

Пия дрожала всем телом, у нее болело горло, но сознание того, что в последнюю секунду смерть отступила, переполняло ее почти истерическим чувством счастья. Потом она вспомнила об Эларде Кальтензее и Августе Новак, высвободилась из объятий Хеннинга и поднялась с помутненным сознанием. Кальтензее сидел в песке среди костей своих расстрелянных предков и обнимал мать. Слезы бежали по его лицу.

— Мама, — шептал он. — Мама, ты не можешь сейчас умереть… пожалуйста!

— Где Аня Моорманн? — прошептала Пия хриплым голосом. — И тот парень, которого я ранила?

— Он лежит там, — ответил Хеннинг. — Я ударил его настольной лампой, когда он хотел выстрелить в тебя. А женщина исчезла.

— Где Мирьям? — Пия обернулась и увидела расширенные от страха глаза подруги.

— У меня все в порядке, — прошептала та. — Но мы должны вызвать «Скорую помощь» для фрау Новак.

На четвереньках Пия поползла к Августе и ее сыну. Здесь уже не помог бы никакой врач. Августа Новак умирала. Узкая струйка крови стекала у нее из уголка рта. Глаза были закрыты, но она еще дышала.