Глубокое течение
Шрифт:
«Взялся за гуж — не говори, что не дюж», — думала она.
Женщины уважали ее, верили каждому ее слову, но, слушая невеселые сводки Совинформбюро, тяжело вздыхали, вытирали слезы.
…Весь тот первый зимний день она была взволнована, часто выходила во двор и снова оглядывала знакомые просторы. Неведомая сила тянула ее в лес: «Только там их не было. Там земля не истоптана их сапогами. Там — наши люди».
Работа валилась из рук. Оскорбляли придирки мачехи, ее ворчание, на которое Татьяна не обращала раньше внимания.
Маевский заметил
— Что с тобой, Танюша?
Она пристально посмотрела ему в глаза:
— А что с вами, тата?
— Со мной? — удивился он. — Да ничего со мной.
Татьяна недоверчиво покачала головой.
— Зачем вы прячетесь от меня, тата? Разве я не вижу? До встречи с Лесницким вы мучились от неизвестности, от бездействия. А теперь, я вижу, вы другой жизнью зажили. Ходите по деревне, разговариваете, у старосты начали бывать. Значит, они что-то большое поручили вам… Задание дали. Я же понимаю…
Девушка нагнулась к отцу, взяла его за руку, заглянула в глаза.
— Тата, поручите и мне что-нибудь такое же важное… Я больше не могу сидеть так…
— Я ведь дал тебе работу…
— Какая ж это работа! С женщинами разговаривать… Какая польза от этого? Они лучше меня все понимают, а сводку передать — так это каждый сможет.
— Дурная ты… За это вешают.
— Пусть вешают… Но я не могу дальше… Не могу! Сегодня вот утром вышла к речке… Снег… лес… земля наша… А как вспомнила все, так горько сделалось… И теперь не могу успокоиться. Направь меня к партизанам, тата. Меня и Любу… А то я теперь такое сделаю, когда немцы снова придут! Не могу больше видеть их похабные рожи… их… их… — она расплакалась.
Маевский успокаивающе дотронулся до ее руки.
— Ну вот и слезы… Куда же это к партизанам со слезами? — Он на секунду задумался и потом тихо сказал: — Подожди немного, Татьяна. Потерпи.
— Подождать? — встрепенулась она. — А сколько еще ждать, тата?
Маевский улыбнулся.
— Горячая ты… горячая… как и мать твоя, — он поцеловал дочь.
Под вечер того же дня, улучив минуту, когда Пелагея вышла из хаты, Люба сообщила:
— Сегодня ночью Женька приезжал.
— Ты откуда знаешь? — удивился Карп.
— Знаю… У меня разведка есть… В следующий раз он не удерет от меня, — и обиженно добавила: — Ходят, как волки, ночью.
— А ты хочешь, чтобы они днем приходили? В лапы к полицаям?
— Приходили же они раньше…
Карп прошелся по комнате и остановился перед Любой.
— Ты брось эти глупости — следить за такими людьми да еще детей подговаривать! — сурово сказал он. — Это смертью пахнет… Не маленькая ведь…
Люба покраснела и опустила глаза.
— Кого ты подговорила?
— Ленку, — честно призналась Люба.
— Ну вот… девчонке восемь лет, а ты ее в такие дела вмешиваешь. Смотри!
Люба молчала, виновато уставившись глазами в пол. А на следующий день эта самая Ленка пришла к Маевским. Любы дома не было. Дети Лубянихи
Ленка дождалась, пока Пелагея и Карп вышли, и тогда быстро подошла к Татьяне.
— Тетя Таня… я… я… — от волнения она покраснела.
Татьяна погладила ее по голове.
— Что, Лена?
Девочка доверчиво подняла глазки.
— Это не я, тетя Таня… Это Женька… Наш Женька… Он сказал, чтобы я ходила к вам и чтобы выучили меня.
— Что? — удивилась Татьяна.
Ленка поймала удивленный взгляд учительницы и снова начала оправдываться:
— Он говорит, чтоб я год напрасно не теряла… А вы… — девочка замялась и снова опустила глаза.
— Что я?
— Вы, сказал, чтоб не лодырничали. А как, сказал, учить будете, он проверит.
Учительница густо покраснела от этих слов будущей ученицы. Она поняла, чего хочет от нее Женька Лубян, и обрадовалась. Пусть это еще не то, о чем она мечтает. Но это все-таки первое задание, порученное непосредственно ей, и дано оно, несомненно, с целью проверки. Значит, о ней не забывают, держат ее на примете. И она с радостью выполнит это задание. Учить детей! Воспитывать в них ненависть к захватчикам и любовь к родной земле, такую любовь, какую почувствовала вчера сама. Говорить детям суровую правду, а через детей — их родителям.
— Хорошо, Ленка. Буду учить тебя. Сегодня же вечером приходи, — ответила она девочке.
Ленка вышла радостная.
Татьяна начала одеваться. Через несколько минут она уже была у Веры Кандыбы, жены директора школы. Сам Василий Васильевич Кандыба с первых же дней войны пошел в армию. Вера жила у своего отца Ивана Маевского (в деревне добрая треть жителей носила эту фамилию). Хозяева встретили Татьяну приветливо. Беременная Вера бросила шить и пошла навстречу подруге.
— Наконец заглянула к нам, Таня. А то сидишь там у себя… Старых подруг забыла. Ну садись, садись… Как твой цыганенок поживает? — Она улыбнулась и посмотрела на свой живот. — Скоро и я жду. Мама уже никуда не выпускает меня.
Старый, больной Иван Маевский поднялся, сел на краю печи, откашлялся.
— Садись ближе ко мне, дочка, а то я плоховато слышу. Разговаривать с тобой буду.
— Снова ты за свое, старый сапог! Лежал бы уж да молчал, — заворчала Улита.
Иван закашлялся и кашлял долго, утирая полотенцем рот и бороду.
— Лежать я не могу. И молчать не могу. С людьми хочу погуторить перед смертью. От пускай они мне ответят, образованные… Их советская власть учила, мильены тратила на них. От и пускай скажут… вернутся наши чи не? — Старик хитро прищурился и наставил ухо. — А-а?