Гнёт. Книга 2. В битве великой
Шрифт:
— Я полагаю, следует вести агитацию среди солдат, — высказал он свою мысль. — Ведь в артиллерийских и сапёрных частях преимущественно люди грамотные, они страдают от грубости офицеров и противозаконий…
— Да, пора открыть глаза солдату, — согласился с Дрезницким Николай Васильевич.
— Проникновение свободных идей в гущу солдатских масс — очень медленный процесс, — отозвался Глухов. — Попасть на территорию, занятую войсками, трудно.
Молчавший до сих пор Гриша вдруг воскликнул:
— А связь с солдатами у нас уже налажена! Революционная мысль
Глухов покачал головой:
— Теперь наши ребята стали осторожнее… Аресты да ссылки научили… Помните, Владимир Васильевич, как мы думали, что уже завоевали свободу?
— Помню. Такое не забывается.
— Сколько революционеров туркестанцев выбыло из строя. Сибирь одна украла половину…
Шумилов внимательно посмотрел на техника, проговорил одобряюще:
— Я уверен, что те, в ссылке, не сидят сложа руки, ведут работу среди населения. А здесь собираются новые силы. Как ни говорите, а железная дорога является проводником передовых идей.
Стройными рядами шагает рота юнкеров. Новенькое обмундирование, свежие весёлые лица — всё говорит о том, что тридцатипятиверстный переход их не утомил.
Взвейтесь, соколы, орлами, Полно горе горевать… То ли дело под шатрами В поле лагерем стоять.Песня взвивается ввысь, летит в золотистые дали июньского дня.
Посланный накануне в лагерь квартирмейстер встретил отряд у Троицкого селения. Отдав рапорт ротному, присоединился к строю.
Юнкера прошли в дальний конец лагеря, где были разбиты белые палатки и сделан лёгкий навес с длинным столом и скамьями.
Началась суета, обычная в каждой воинской части, налаживающей лагерный быт. Кто устраивался в палатке, кто бежал к широкому Ханым-арыку искупаться, а кто заглядывал на кухню.
Вдали, на пригорке, стояли три сапёра и внимательно следили за лагерем.
— Уж не на нас ли привели юнкеров? Гляди, Павел, винтовки в пирамиде, а за ними пулемёт в чехле.
Говоривший зябко повёл плечами. Его нервное лицо подёргивалось, отчего большой синяк под левым глазом то поднимался к самым ресницам, то спадал на щеку.
— Полно, Сашко, не нервничай. Будешь теперь дня три переживать. Потерпи. Ещё год — и кончим мы с тобой эту проклятую каторгу… А юнкера стрельбу проходить пришли.
— Мечтал я по окончании солдатчины пойти в юнкерское… Люблю военную службу… Но уж, конечно, не выбивал бы зубы, не дробил бы скулы солдатам… Мерзавец! Как он смел ударить меня…
— Остынь, Бунин. Горячность — плохой советчик, в нашем деле нужна выдержка, — пытался успокоить товарища Волков. — Мне грозит суд, ведь я не позволил тронуть себя и нагрубил офицеру… Смотри, идёт латыш.
Широко шагая, приближался Эдмунд Гессен. Его крупная голова склонилась на грудь, губы плотно сжаты, брови сдвинуты.
— Ты
— Завтра и нам придётся резвиться. Сейчас возле кухни был шум великий.
— Поди, не выдержали ребята? — спросил Бунин.
— А как устоишь? Подкараулили повара: при закладке мяса в котёл украл фунта три. Ну, ребята его в переплёт… Сознался, дежурному офицеру надо шницель делать.
— Избить бы гада, — процедил сквозь зубы Бунин.
— Дали леща, а тут чёрт принёс эту жабу, поручика.
— А, гадина! Не было меня там, кишки бы ему выпустил, — скрипнул зубами Бунин.
— Остынь, говорю, — посоветовал Вблков. — Я зол на него не меньше, чем ты. Но Боровик передал приказ ревкома — воздержаться от конфликтов. Им виднее, когда начинать восстание. Да и выступать надо всем вместе, а то нас по одному изловят голыми руками.
— Уйдём. Степь-матушка спрячет…
— Ерунда, Сашко. Разошлют джигитов и казаков, куда от них пеший уйдёшь. Человек в степи, как на ладони…
Сигнал на вечернюю поверку собрал всех сапёров первого батальона. Хмурые лица солдат не предвещали ничего хорошего. Командир первой роты спросил:
— Нет ли претензий?
Рота молчала.
— Значит, претензий нет? Кто недоволен?
Из первых рядов шагнул Гессен.
— Что у тебя? — спросил Годило.
— Так что пища плохая, а главное поручик Султин лютует, зубы солдатам выбивает.
— О пище позаботится каптенармус… Ну, а зубы он тебе выбил?
— Никак нет. В обед окровянил Бунина, а мне кричал: "Подставь морду". Да я ушёл.
Гессен говорил спокойно, чётко выговаривая слова. За три года он хорошо изучил русский язык.
Командир роты немного растерялся, но, вспомнив строку из устава, сердито произнёс:
— Так, значит, ты не выполнил приказа начальника? Двое суток гауптвахты. Фельдфебель, выполнить! — Повернулся и ушёл.
Когда командир роты ушёл, поручик Султин не сдержал своей ярости:
— Ты, мерзавец, наплачешься у меня! Сотру в порошок, латышская морда! Ноги лизать мне будешь…
Медленно гасли летние сумерки, было девять часов. После поверки лагерь притих, наступал ночной отдых, и в этой тишине особенно гулко прозвучал винтовочный выстрел. Из бараков сапёрного батальона выскочили люди с винтовками в руках. Первая рота выстроилась. Вслед за нею с криками "ура!" на линейку выбежали солдаты других рот. Начался митинг.
Прибежавший ротный Годило кинулся на солдат с обнажённой шашкой.
В ответ раздался зычный призыв:
— Бей шкур и золотопогонников!
В эту минуту штык опрокинул офицера на землю.
— Братцы! Опомнитесь, чего расшумелись? Погубите себя. Ведь это же бунт… — плакался старый пьяненький поручик, который когда-то посылал Волкова в посёлок за водкой.
Солдаты озлобились ещё больше:
— Уходи домой, ваше благородие!
— Долой офицерьё!
Волков подошёл к растерянному поручику.