Гнев Перуна
Шрифт:
— Кто там? — вскрикнул растерянный Всеволод.
— Не убивай меня! — от ольшаника отозвался к нему плаксивый и испуганный женский голос.
— Выходи, ведь не вижу!
Ветки ольхи шевельнулись. На полянку вышла высокогрудая чернявая женщина. С головы её на круглые плечи упала шёлковая хуста, поверх белой сорочки с богатой вышивкой была надета свитка из тонкой вольницы. Женщина держала за руку мальчика.
— Чья будешь?
— Сама своя, — вызывающе и даже гневно ответила женщина. Будто стряхнула со своих плеч испуг и гордо повела головой с уложенной венцом чёрной косой.
— Сё Килька, — мальчик спокойно ткнул пальцем в её бок.
— Килина, — дёрнула она мальчишку за руку. — Сколько уже тебе говорила? Я — Килина.
— А ты чей же такой мудрый?
Мальчишка опустил глаза, замолчал. Килина гордо повела плечом:
— Сё Гордята, сын воеводы Яна Вышатича.
— А ведь говорила, что не воеводы, а Нерадца!
— Говорила, ибо люди так сказывали. А воевода всё равно считает тебя сыном, значит, ты и есть его сын, — Килина не спускала жгуче-чёрных глаз с Всеволода. Ведь она сразу его узнала. — Князю нужно отвечать как есть.
— Откуда знаешь, что я князь? — удивился Всеволод. А был он в простой полотняной рубахе и сапогах. Не любил рядиться на прогулки.
— Видела на Горе. Живу ведь в доме Вышатича.
Всеволод забросил лук за плечо, подошёл ближе.
Килина зарделась, даже побелели на её лице редкие глубокие рябинки.
— А я и не приметил тебя. — Всеволод метнул из-под седых бровей на неё взгляд.
— Где уж приметить. Не боярыня ведь, челядница! Хотя и из знатного рода! — вызывающе подняла голову. Голос её дрогнул. Глаза, её узкие чёрные глаза, ещё больше сузились и полоснули как лезвием.
— Какой же твой род, Килина?
На широких скулах вспыхнули красные пятна.
— Отец мой — половецкий хан Осень. А мать-русинка померла в вежах половецких, когда я была вот такою, как Гордята. Именно тогда и появился боярин со словом от князя киевского. И забрал сиротинку в свой дом, да пошлёт ему Бог добро за это.
Величавая осанка, высокая лебединая шея и хищная складка у рта. В самом деле — играла в ней горячая кровь дикого половецкого племени. И лукавство бесхитростное проглядывало во взгляде. И пылкая откровенность. Было что-то привлекательное в её искренности и такой естественной, ненапускной горделивости.
Килина всё ещё с вызывающей смелостью заглядывала в лицо князя, а на её губах уже появилась горькая усмешка. Вот, мол, каков у меня род. Но я не гнушаюсь им. И перед тобой, князь, не скрываюсь, и спины ни перед кем не гну, что рода худого... половецкого... Разве есть её в том вина? Лишь беда её...
Князь Всеволод будто понял эту её безмолвную речь и её боль. И простил ей вызывающий тон, за который хотела спрятаться эта обойдённая судьбой женщина. Вишь, у каждого человека, коль ему заглянуть в душу, есть своя беда. Великая или малая. Но хорошо тому, кто может так отважно выплеснуть боль своей души и своё отчаяние. А если все годы нести в себе эту боль, зачерствеет человек от зависти к вольным, от жадности, от переполняющего его бесчестия...
— Счастлива еси, жена. Вольна в своих словах. Душой вольна. — Всеволод устремил свой взгляд куда-то вдаль; душа его, видела Килина, витала где-то там, далеко от неё.
— Что я имею от этой воли, князь? — пылко зашептала она. — Всю жизнь должна гнуть спину перед боярином. За кусок хлеба чёрствого.
— Почему не станешь боярыней? Воевода Ян — вдовец. Сына его, вижу, холишь, как мать.
Узкие глаза Килины загорелись.
— Боярыней не могу стать — неровня ему. А сына... Я выкрала для него Гордяту. Свет ему был не мил.
— Доброе дело сделала, Килина. Можешь заглянуть в душу чужую. Сие не каждому дано!
— Да не каждый знает, что такое одиночество, — вздохнула Килина. — А в мою душу кто заглянет? — Она удручённо махнула рукой.
Брови Всеволода подскочили вверх. Действительно, так ли уж часто стараются люди понять друг друга? Эта простолюдинка, всю жизнь терпящая унижения, сумела заприметить тоску и отчаяние в душе Вышатича, сумела вот услужить ему — на старость одинокую сына ему добыла... И он, велеможный киевский князь, так же тоскует и одинок на белом свете. Только не от бедности, не от отсутствия славы рода своего. Скорее от их избытка. Вот он, например, может осчастливить Килину, подарив ей благодатьство [141] — какое-нибудь сельцо. А ему кто поможет? Никто.
141
Благодатьство — богатство.
— Килина, коль желаешь, освобожу тебя от боярской опеки. Землицы немного выделю.
— Кня-а-язь! — ахнула Килина и вытянулась как струна. Руки её, поднятые вверх, дрожали. — Князь...
Всеволод отметил про себя, что гордая дщерь хана Осеня и русской полонянки не настолько ничтожна душой, чтобы упасть перед ним на колени.
— Даю тебе погост под Вышгородом... Два села даю. Хозяйничай как свободная боярыня. И молись за спасенье души моей...
— Вовек буду молиться... — шептала Килина, прижимая ладони к щекам. — Храм тебе поставлю...
Потом вдруг схватила князя за руку, прижалась к ней твёрдыми горячими губами.
— Ты правду молвишь? Без обмана?
Всеволод разгневанно выдернул руку.
— Великому киевскому князю недостойно слов на ветер бросать. Завтра и скажу боярину Чудину: пусть отпишет тебе два княжьих села — Белозорье и Лесовицу.
— И терем смогу там поставить?
— Терем там есть. Моих праотцев терем стоит там. Будешь в нём осподарыней.
Килина закрыла пылающее лицо ладонями.
Всеволод не спеша двинулся дальше. На душе у него появилось удивительное облегченье. Наверное, Килина долго ещё будет стоять вот так оторопело, не веря внезапно свалившемуся счастью. Усмехнулся: всё-таки великая и сладкая сила эта — власть, когда идёт она на пользу людям, а не для пролития крови...
А Килина бросилась было бежать за князем, но за что-то зацепилась, упала. Потом поднялась, заплакала. Гордята с удивлением смотрел на её обильные слёзы, которые Килина не вытирала и которые стекали по лицу прямо на траву. Мальчик сорвал два цветка ромашки и протянул своей няньке: