Гнев Перуна
Шрифт:
— Вона что!.. Ну а нам хлопотать о своём. От распрей землю беречь. А половчанка — жена. Примет христианскую веру — и всё тут.
Снова шли молча.
— О чём думаешь, брат Нестор?
— А о том, что нынче и нам нужно по-иному на мир глядеть. И мне также. Отец Иван передаёт мне пергамен, летопись нашу. Думаю себе, что это очень важное дело — летописание. Вот, например, Святополк со своими туровцами только совет держит. От других бояр отделился. А предок его Владимир — тот умел выслушивать мудрое слово и от всех бояр, и от чёрных людей, которых также думцами своими делал. Вот как простого киевского кожемяки сына, который печенега одолел пред валами Переяслава [152] . И ещё многое известно, что делали наши старые князья, как народом крепили землю. Князьям нашим нынешним это всё было бы в науку...
152
Рассказ об этом единоборстве помещен в «Повести временных лет».
Феоктисту было не по себе. Не сравняться ему в подобных размышлениях с книжником Нестором. Древних пергаменов не читал, в греческом письме не силён. Едва одолел житие Бориса и Глеба, дабы службу в храме отправлять достойно. Мудро написал Нестор о смирении молодых князей, которые приняли смерть от руки старшего брата. Нынче все владыки поучают своё стадо, а паче всего державцев. За сие — дарован будет им рай небесный, яко Борису и Глебу. Это житие Нестора — дело доброе, которое могущество державы укрепляет. Теперь бы и летописанию Нестора стать таковым.
— Мудр еси, брат Нестор. Да поможет тебе Бог в этом деле... — только и ответил...
Осень шуршала сухими травами. На плечи черноризцев медленно падали золотые и багряные листья.
Красно-пурпурное солнце уже точно продиралось сквозь поредевшие ветви осеннего леса, громоздилось на чёрных ветвях, как огромное аистово гнездо, и, покачавшись на них, скатилось вниз, в чащу леса. Когда черноризцы взошли на вершину плоского печерского взгорья, красный круг солнца опустился за небосклон. Кто знает, какие мысли всплывали в голове нового печерского игумена Феоктиста, но Нестору каждый раз крут солнца напоминал Ярилов день, в душе его вспыхивало воспоминание о белом коне и его золотокосой всаднице. Иногда ему казалось, что он видит её на белом коне там, на облаке, которое плывёт к солнцу. Прости его, Боже!..
На монастырском подворье переполох. Увидев Феоктиста и Нестора, все замерли в почтительном поклоне. Тут уже знали о своём новом пастыре.
Феоктист вдруг перешёл на скорый шаг, устремив взгляд на ворота. Нестор посмотрел в ту сторону и увидел отца Ивана. За ним шли мечники. Суровый, насупившийся, непреклонный их Иван. Но откуда эти мечники? Что-то здесь неладное...
— Брат Иван, что сие? — бросается к нему Феоктист.
Двое мечников преграждают ему путь:
— Не велено подходить...
— Имею от князя нашего милость, братья, — Иван сверкнул чёрными очами из-под бровей. — Вдогонку, видите, стражников мне прислал и велел жаловать своей лаской — немедленно, говорит, к Турову убирайся, чтоб и духа твоего здесь не было!
— Как?! — в один голос вскрикнули оба монаха. — Вот так, сразу?
— Вон и повозку прислал уже!.. Только вас поджидал. Брату Нестору хочу в руки отдать... пергамен... Вот он — возьми. А теперь — в Туров. В заточенье. Пошли!
Все растерянно смотрели вслед быстрым шагам отца Ивана. Будто не в ссылку торопился, а на родину державную.
— Вот так... — вздохнул Феоктист.
— Помилуй его, Господи, и укрепи сердцем...
— Должны ехать! — приказал сотский мечникам. — Быстрее! Быстрее!
— На ночь глядя... Досадил же князю...
Монахи молча расходились по келиям. Нестор шёл последним. На душе было тяжко. Великий киевский князь вот так с людьми честными расправляется... в их же доме... не в своём... Способен ли он чему-то научиться? Иль его слепая душа недоступна для голоса совести, в которой мудрость умерших и бессмертие живущих?.. Ведь душа прозревает лишь тогда, коль она живая, коль неподвластна ржавчине себялюбия. Видит Господь, не напрасны их усилия — поддерживать власть единого князя. Но мелок думой князь их — в этом беда. Мельчают и люди вокруг него... Мельчает в людях и совесть, и честь... вырождается род сильных... Что же ожидает всех впереди?
Тоскливо в тёмной келии Нестора. Лишь икона блестит тусклым светом, прорезает густую темень осенней ночи, наполнившей виталище. Тишина тяжело вошла в душу. Очистила мысли от чужих слов, лиц, движений. И уже катился пред его глазами вечный круг неутомимого солнца-светила... и сыпался на плечи золотой дождь осени... Удивительна она, красота земная... Светит человеку сквозь тьму и сквозь годы его жизни... Ради неё хочется жить, преодолевать трудности... злой умысел оглохших от себялюбия...
Среди нас, люди, среди нас радость и горе, величие и ничтожество, честь и бесчестье, вся сущность бытия человеческого — и бессмертие его... Среди нас... И сила неодолимая человека — среди нас же. В самих нас. Как человек понимает себя, каким видит себя в будущем своём — так и утверждает. Великие греки потому и были велики, что во все века умели себя возвеличить нетленностью мысли и красоты. Но как только променяли свою мудрость на лукавство, на раболепие пред загребущей и ненасытной силой — властвованием над людьми и народами, — так и начали катиться в пропасть... в болото... в забытие... Нынче торгуют всем — красотой, мудростью, доверием, честью, Богом своим Христом... его словом... лишь бы себе подчинить всё больше народов, лишь бы свою глотку набить золотом... И к Руси тянут руки... Не удалось через владык церковных — через диких половцев хотят набросить нам на шею рабство. Но не бывать сему! Русская земля найдёт в себе силы разорвать эти тайные сети... И великое лукавство... и свой позор... и уничтожить половецкую тамгу на своём теле.
Кто посмеет сказать, что мы обойдены судьбой?
Нестор зажёг от лампадки толстую сальную свечу, примостил её в светильнике на своём столе, раскрутил пергамен Ивана.
«Половцы же... людей поделили и повели в вежи свои к своим одноплеменцам и сородичам, повели страждущих, опечаленных, измученных, холодом скованных, голодных, живущих в беде...» — это были его последние строки.
Сие так и есть... так... Но всё равно — Русь не одолеть. Не сломить её, брат Иван! И об этом нужно также написать. Дух нам нужно возносить свой непокорённый, но не плакать над недолей!
Нестор вытащил из кружечки своё маленькое железное писало, придвинул чернильницу, макнул писало. И рядом с отчаянными словами Иванового письма вывел: «Да никто не дерзнёт сказать, что ненавидимы мы Богом! Да не будет! Ибо кого так любит Бог, якоже нас возлюбил? Кого так почтил он, как нас прославил и превознёс? Никого!.. Больше всех просвещены были, зная волю владычную, и, презрев её, как подобает, больше других наказаны. Се бо аз грешный много, и часто Бога гневлю, и часто согрешаю во все дни...» Писать или не писать о своих размышлениях греховных и крамольных — о желании честолюбивом, о своей летописи, которая стала бы наукой доблести всей земли... Единственное дерзкое желание у Нестора-книжника — поставить народ русский на один кон с иными великими и просвещёнными народами... Тако и будет!..
Тако он и сделает...
Из-за иконы вытащил новый свёрток чистого пергамена. Вывел: «Се повести временных лет Нестора-черноризца Феодосиева монастыря Печерского... Откуда есть пошла русская земля и кто в ней нача первее княжити...»
Сие будет его летопись.
«Се начнём повесть сию...»
За стенами келии плыла в тумане осенняя ночь лета 6602 от сотворения мира и 1094 год от рождения Христа... Нестор начал вновь сводить большой летописный свод во славу будущего своего рода и народа. Будет здесь и писание великого Никона, останутся и честные, печальные слова игумена Ивана. Но наипаче прославит себя Нестор и своё время тем, что впервые покажет корни своего рода, заглянув в седую древность и утвердив свой народ в древней истории, вписав собранные за много лет старые свидетельства — и о старом Кии, и о походах князей на Цареград, на Хазарию, и о великости души своего народа...