Гниль
Шрифт:
Может, прогноз врача из госпиталя при всей своей безжалостности скрывал ошибку. Сомнительно, что люди, много лет работающие на Мунна, способны ошибаться, но вдруг этот тот единственный случай, который происходит раз в сто лет? Может, резервы его потрепанного временем тела были оценены не так уж корректно? Что, если у него еще остались силы чтобы сопротивляться полученным ранам, пусть и не так успешно, как двадцать лет назад?
Бесс уже поела и ушла в школу, они с Кло были на кухне вдвоем. Он мог ответить на вопрос Кло откровенно. Но эту откровенность он пока не мог разрешить даже самому себе.
— Пока ничего особенного, — сказал он, не отрываясь от завтрака, — Боли все еще частые.
Кло смотрела на него, не притронувшись к еде, и взгляд у нее был внимательный и заботливый.
— Тебе надо настроиться на выздоровление, — сказала
Ему сложно было сосредоточиться на том, что она говорит. Он чувствовал внезапный подъем настроения, вызванный, вероятно, отсутствием знакомой боли и обильным завтраком. Он вновь чувствовал себя человеком и черная лужа депрессии, густая как деготь, схлынула, оставив его, Маана, знакомый мир, наполненный знакомыми и приятными вещами.
«Я выздоровею, — вдруг решил он, глядя на Кло, — Наперекор врачам, хоть всей Луне. Я соберу силы в кулак и встану, как вставал после всех ударов. Рука… Рука пусть. Ее уже не восстановить, но и без нее я не останусь калекой. Я снова буду жить».
Эта мысль запрыгала в душе, как солнечный зайчик, пущенный чьей-то невидимой рукой, от нее потеплело в груди и даже звон уставшего старого сердца словно бы стал быстрее и легче.
— Чему ты улыбаешься? — спросила Кло.
Он увидел ее, точно впервые. Годы, прожитые вместе, затронули не только его, они отложились легкой сеточкой морщин под ее глазами, губы стали не такими яркими, как он их помнил, а волосы цвета ноябрьской листвы приобрели легкий серый оттенок и распрямились, уже не свиваясь теми тугими локонами, которые он когда-то любил целовать. Но это была Кло — его Кло, и каждая клеточка ее тела была ему знакома, скрывала в себе ту особенную искру, которая заставляла его трепетать даже когда он просто касался ее руки своей.
И что-то еще шевельнулось в его душе, что-то новое и неожиданное. Или, напротив, давно знакомое.
Не понимая, что делает, инстинктивно, он поддался вперед и прижал Кло к своей груди здоровой рукой. Ему показалось, что он ощущает запах ее старых духов — тот самый запах, который когда-то сводил его с ума. И волна нежности вдруг укрыла его с головой, затопив все остальные мысли и чувства.
Кло. Его Кло.
— Ого! — воскликнула она, сжатая в его объятьях, — А ты…
А потом он нашел ее рот и ей пришлось замолчать. И на какое-то время, отмеренное не равнодушными секундами часов, а частыми ударами двух бьющихся в такт сердец, ей не нужны были никакие слова.
Когда он оторвался от нее, лицо Кло порозовело, а дыхание стало прерывистым.
— Джат! Что это с тобой?
— Ты думаешь, со мной что-то не так?
— Так внезапно… Не очень-то похоже на больного.
— Кто знает, может именно ты мое лекарство?
Пальцы его левой руки почувствовали что-то твердое, пластиковое. Это были пуговицы на кофточке Кло, послушно расстегивающиеся одна за другой. Кажется, пальцы делали это самостоятельно, по крайней мере он не помнил чтоб приказывал им что-то подобное. Почувствовав его прикосновение, Кло попыталась вывернуться, больше удивленная, чем напуганная.
— Джат! Постой! Мы ведь не знаем… Погоди… Мы не знаем, можно ли тебе… То есть…
Он почувствовал уверенность и спокойствие. И ощутил себя тем самым Мааном, который никогда не колебался. Который всегда знал нужное направление.
— Можно, — сказал он одними губами, срывая с нее грубую тяжелую ткань, — Честное слово, мне уже все можно…
С этого дня его выздоровление, которое он уже не боялся называть выздоровлением, выработало постоянный темп. Каждый день, просыпаясь, Маан не знал, что приготовило ему его тело, но знал, что все перемены, происходящие в нем, к лучшему. Пользуясь советом Кло, он внушал самому себе, что идет на поправку и, зависело ли это от подсознания или нет, ему и в самом деле казалось, что он медленно выкарабкивается из той пропасти, куда чуть было не рухнул.
Он чувствовал себя слабым, безмерно уставшим, но эта слабость не рождала той смертельной апатии, что прежде, наоборот, он ощущал свое тело разряженной почти до предела батареей, которая постепенно поглощает энергию чтобы выйти на привычный режим работы.
Подтверждением этому стал его отменный аппетит. Сперва Кло радовалась всякий раз, когда ему
Одно время он даже поддался панике, ему стало казаться, что голод пришел на смену боли и теперь он обречен набивать себя едой на протяжении целого дня. Но смехотворность этой версии не дала ему серьезно в ней увериться. «Просто я потребляю все то, чего долгое время был лишен, в госпитале и позже, — решил он, — Это растянувшийся пир после долгой поры воздержания, и уж точно не патология». Действительно, хороший аппетит всегда казался ему символом того, что больной идет на поправку. Тем не менее, Кло, замечавшая, с какой скоростью пропадают концентраты в кухонной крио-камере, смотрела на него все более озадаченно.
— По-моему, ты столько не ел даже когда был абсолютно здоров, — сказала она как-то, — Может, это и добрый знак, только меня он все-таки смущает. Ты не думал показаться доктору Чандрама?
Этого Маан делать не собирался, по крайней мере в ближайшее время. Он предпочитал не выходить за пределы дома, сырость города сейчас была ему особенно неприятна и одна мысль о том, что надо надеть тяжелый плащ и выйти наружу, доставляла скверные ощущения.
Стыдясь этого, он ел втайне от Кло, и не мог не оправдывать собственных действий — даже после обильного сытного ужина его желудок жалобно ворочался, когда приходило время ложиться спать, приходилось пробираться на кухню и съедать еще что-то из того, что попадется под руку. Однажды он съел шесть дрожжевых лепешек за один раз, хотя прежде с трудом мог осилить и две штуки. Пришлось сказать Кло, что они испортились и он выбросил их в утилизатор. Но, судя по ее взгляду, она не вполне поверила ему.
Он ел с одержимостью умирающего от голода, но любая еда словно проваливалась в черную дыру, оказавшись у него в желудке. «Кажется, она распадается на атомы еще прежде, чем успевает оказаться в пищеводе, — пошутил он однажды, когда Кло с задумчивым видом провожала взглядом вторую порцию ужина, с которой он справился за несколько минут, — Или я нарушаю закон сохранения веществ во Вселенной».
Тем не менее Кло не могла не признать, что это идет ему во благо, все перемены в его состоянии она замечала и, кажется, иногда даже раньше него самого. Однажды, меняя, как обычно, повязку на его голове, она обнаружила, что глубокий неровно заросший рубец у него на виске стал гораздо лучше выглядеть — точно сгладился и побледнел. С того дня Маан перестал носить повязку и сразу почувствовал себя лучше, марлевый кокон на голове досаждал ему с самого первого дня. Взглянув на себя в зеркало после того, как Кло сняла последний виток бинта, он недоверчиво поднял руку и коснулся лица, потом волос. В последний раз, когда он случайно заглядывал в зеркало, увиденное там нравилось ему куда как меньше. Лицо порозовело, оно уже не казалось безжизненной фарфоровой маской, глаза, еще недавно бывшие узкими щелками, смотрели уверенно и прямо, хотя и в их глубине и таилось что-то, напоминающие о перенесенном, какая-то застывшая, замороженная в янтаре, горечь. Собственный взгляд показался Маану неприятным, едким, но в остальном он был даже удивлен столь быстрой переменой. Не доверяя зеркалу, он провел рукой по волосам, там, где наметившаяся много лет назад залысина постепенно отвоевывала себе место, и с трудом нашел ее. Волосы его, отросшие за несколько недель под повязкой, стали гуще, сильнее, и даже привычная седина казалась уже не столь заметной, как прежде.