Гномики в табачном дыму
Шрифт:
На таких пушистых коврах, наверно, шахи блаженствуют, и то в сказках. Ковер-самолет был, наверно, таким мягким. Не каждый способен выткать волшебный ковер. Что за тайной владеет ковровщица? Кто ее обучил? Когда?
Я лежал на ковре и парил. И улыбался, вспоминая, как боялся войти в этот дом. Но ощущал и горечь — понял, что разом повзрослел за один этот знойный день, почти состарился, навсегда утратил беззаботность. Но я чувствовал — и иначе больше не мог. Так отчего же боялся войти в этот дом?
Зейтун взяла меня за руку и почти насильно завела к себе, говоря: «Заходи,
Зоя босой ногой толкнула дверь — руки у нее были заняты большой миской с пловом. Она подала еще сласти, варенье. Потом внесла и самовар. На самоваре стоял чайник для заварки, испускавший дивный аромат.
— Грузинский чай, высшего сорта. Очень вкусный.
С первой минуты меня не покидало здесь ощущение чего-то приятного. Словно кто-то ласкал меня, я почти осязал мягкое касание. Едва Зоя заговорила, я понял, что это ее голос, нежный, певучий, доставлял мне наслаждение. И я затаив дыхание отдавался блаженному ощущению. Зоя поставила передо мной плов, посыпав его изюмом.
— Пей чай, азиз-джан, а потом поедим плов.
— Я сначала поем.
— Как пожелаешь.
— Что ты сказала? — переспросил я, лишь бы еще раз услышать ее голос.
— Очень вкусный получился плов, и чай очень вкусный. Сегодня вообще все очень вкусно.
— Говори, дорогая, говори!
— Тебя не поймешь: то — молчи, то — говори. Устал?
— У тебя сладостный голос, сладостный, как твои глаза.
— Тебе нравится мой голос?
— Говори, прошу тебя, говори, и я исполню все, что пожелаешь.
— Хочешь, расскажу тебе сказку? Ханум много сказок знает, хочешь?
— Хочу.
— Сначала ешь плов. Я тоже проголодалась.
Я смотрел, как она тремя пальцами жадно загребала плов с моей тарелки, словно целую неделю голодала. Масло стекало по губам, она ловко слизывала его и продолжала есть. Я смотрел и дивился удовольствию, с каким смотрел на голодную женщину!
Потом мы пили горячий чай. Пиала обжигала руки Я дул на ароматный чай и отхлебывал маленькими глотками. Утирая пот, я попросил еще, потом еще Зоя, довольная, лукаво улыбалась напоминая игривого котенка мягкого и гибкого.
— Ты сказал исполню все что пожелаешь.
— Сказал, но ты не забыла, с каким условием?
— Нет, конечно… Прошу, не забывай меня, напиши мне хоть одно письмо, а то буду думать, что у нас все произошло без любви.
— Напишу, много писем пришлю.
Потом Зоя рассказала мне сказку.
— Говори, говори, не умолкай!
Я лежал на ковре. Голова моя покоилась на ее коленях и я слушал сказку про Али-Бабу и сорок разбойников. Зоя рассказывала, нет, напевала мне сказку, окутывая ласковыми звуками.
Разве позабыть мне тебя, Зоя, Зейтун, Зейтун-ханум, азиз-джан?!
На второй день я уезжал. Мне не терпелось рассказать друзьям об этом удивительном происшествии в моей жизни.
Зоя не пришла провожать меня на вокзал.
Успела позабыть, наверное.
3
Сейчас, когда я совсем одинок и остро ощущаю, как ты далека, открою тебе сердце. Я тоскую, очень тоскую по тебе! Когда-то давно я любил девушку. Это была моя первая любовь. Мы не умели выражать свое чувство. Мы тогда много чего не умели и не знали и, вероятно, оттого были счастливы. В первый раз я поцеловал ее в щеку — украдкой. Она смущенно закрыла лицо руками. Тогда я начал целовать ее руки. И девушка заплакала. И сам я тоже заплакал.
Мы сильно привязались друг к другу.
Однажды я заболел и слег. Обычно робкая, девушка смело пришла к нам и села у моего изголовья. Мать улыбнулась и оставила нас одних. Девушка сказала мне:
— Ты мой мальчик, мой хороший мальчик! Ты не должен оставлять свою девочку одну, ты всегда должен быть здоров!
Она погладила меня по голове и поцеловала в лоб. И произошло невероятное — я тут же поправился без всяких лекарств и на следующий день снова целовал волшебные руки моей любимой.
Она ухаживала за мной нежно, как ухаживают за младшим братом, ласково приникала ко мне. И, разумеется, была мне дороже всех на свете. Я любил ее, очень любил. У нее были прекрасные руки с теплыми, нежными пальцами. Они умели найти на моей груди места, неведомые даже матери. Они умели наполнить меня удивительным теплом, но я предпочитал, чтобы она гладила меня по голове и шептала, как могла шептать только она: «Мой хороший мальчик… Мой славный мальчик».
Первая любовь остается в тебе навсегда. Отдаваясь ей, ты не способен трезво мыслить, взвешивать, оценивать… Много ли надо, чтобы в девятнадцать лет потерять голову и лишиться покоя! Но беда в другом. С годами как будто умнеешь, набираешься опыта, и все равно каждое новое увлечение измеряешь первой любовью и остаешься неудовлетворенным; не миришься с тем, что новое чувство не достигает ее высот. Блеклым, бесцветным представляется каждое новое чувство. Поэтому и не забывается первая любовь.
Поразительно самоуверенна и самодовольна первая любовь. На всем белом свете нет для тебя никого другого. Друзья ругают — ты радуешься; брат сердится — ты обнимаешь его; отец подтрунивает над твоей рассеянностью — ты только улыбаешься в ответ; мать упрекает за невнимательность (что может быть обидней для матери) — ты целуешь ее и душишь в объятиях… И на всем свете нет больше ничего и никого. Никого, никого!
Наверное, поэтому не забывается первая любовь! Паришь в голубых небесах, ходишь не касаясь земли, и кажется — все тебе простительно.
Потом я остался вдруг один. И все вокруг опустело, обступила тишина, и страх охватил душу.
Как ожесточается обманутое сердце! Как черствеет оно и озлобляется! Мечешься, не находишь себе места, бродишь по пустынным улицам, пусто в городе, пусто во всем мире! Встречаются какие-то существа, которых ты называл раньше людьми. Ни у кого из них нет сердца, нет глаз; и в целом мире нет никого, кто бы протянул руку помощи, согрел тебя, потому что нет у них тепла. Ты не голодаешь, не замерзаешь, но все кончено, спасения нет, а всех друзей, что были тебе дороже жизни, всех советчиков считаешь если не сумасшедшими, то врагами. Вся безмерность недавнего счастья выливается в безмерность одиночества…