Гномон
Шрифт:
Я — Константин Кириакос! Меня выблевал Левиафан, потому что мои божественные, святые яйца пришлись не по нутру даже величайшей из акул. Да! Да! ДРАКИ ХОЧЕШЬ? СЕЙЧАС ПОЛУЧИШЬ!
Только я не знаю, могут ли акулы блевать, и даже если могут, эта — не блюет. Я сползаю вниз. Вниз, вниз, вниз. Если бы у меня был складной нож, я бы мог тут побороться, даже прорезать себе путь наружу. Вырваться из звериного чрева. Но ножа у меня нет. Я их все время покупаю в аэропортах, а потом оставляю при вылете, потому что их теперь нельзя класть в багаж. В Туне я купил обалденный нож, со встроенной флешкой и сварочной горелкой.
По сути, ничего бы я не мог.
Ну да. Вырезал себе дырку на дно морское. Но почему нет? Что может быть хуже?
Тогда я бросил бы Стеллу. Ладно, о’кей, новый план: найти Стеллу, вырезать дырку наружу. Она училась дайвингу? Нужно ей объяснять про декомпрессию?
Да, Константин, это самое важное, о чем сейчас стоит думать.
Я уже должен был умереть. Почему я еще в сознании? Почему у меня в глазах не помутилось, не потемнело, не почернело, а потом… Я не умру, иначе миру придет конец.
Да, дорогие друзья, здесь, в этом последнем пределе, ваш благородный, сексуально переутомленный, одинокий корреспондент решает показать себя вдруг образованным и глубокомысленным. Умру, цитируя Уайльда, а не выкрикивая ругательства небесам.
Так, стоп. Черт. Это же сраная Айн Ренд, да?
Ладно, в задницу цитаты. Нужно отсюда выбираться. Обязательно.
Но я отсюда не выберусь.
МАТЬ-МАТЬ! МАТЬ-МАТЬ! МАТЬ-МАТЬ! МАТЬ… Стой. Стой. Я же дышу.
Я дышу в абсолютной ночи рыбьего брюха. Но никакого запаха не слышу. Может, вонь такая сильная, что мой нос просто выключился или акула откусила заднюю часть моего мозга, когда глотала.
Я ощупываю затылок, ищу углубление, грубые куски кости. Интересно, будет щекотно, если мне вдруг захочется запустить ногти в…
Нет. Всё на месте.
Если бы у меня был телефон, можно было бы экраном посветить.
Черт, может, тут даже связь есть.
Я кричу, зову Стеллу. Я не знаю ее имени, но мы уже прошли данный этап. Все равно тут вряд ли есть кто-то еще.
Она не отвечает. Я встаю на четвереньки и ползу, ищу ее, ищу хоть что-то. Может, это все-таки ад. Руки скользят по полу, но я не останавливаюсь. Стелла. Стелла. Стелла.
Я ударяюсь головой о ящик. Здоровый, как гроб.
Кажется, я плачу, но тут больше ничего нет. Только я и ящик. Откуда мне знать?
Я чувствую прикосновение губ ко лбу: неожиданное благословение во тьме.
Но это не ее губы.
Я просыпаюсь в залитом солнечным светом доме убитого Сципиона и сразу слышу запах легионного кофе. Добрый тессерарий Гней трясет меня за плечо, на его лице тревога. Господи боже, он меня все время будит к следующей катастрофе или неприятности. Хоть раз мог бы разбудить более жизнерадостным способом.
— Мудрая, — тихо и напряженно шепчет Гней, — к тебе пришел епископ Августин.
Ой.
Из всех катастроф и неприятностей я, наверное, предпочла бы… не эту.
Ладно, но я не приму его в постели.
В смысле, не буду его принимать в нижнем белье.
Ох, черт. Черт бы это все побрал.
Я хотела сказать, что не буду встречаться со своим бывшим любовником ни в одном контексте, который можно было бы принять за близкий. Я не буду той женщиной, которую он выгнал. Я теперь я, своя собственная и цельная, и я буду собой. Мое имя — Афинаида Карфагенская, когда-то я писала поддельный свиток и любила до беспамятства, но теперь я пророчица и святая вещунья, мать мертвого сына, собеседница ангелов и демонов. Он мне ровня. Это его, разумеется, выбесит, но заинтригует и привлечет внимание, поэтому наш разговор пройдет лучше.
Вот-вот это я имела в виду.
Я встаю, одеваюсь, и мы встречаемся в зале.
Люди, не видевшие Августина, считают, что он худой и горбоносый. Воображают его кем-то вроде Юлиана Отступника: огромный нос, острые ключицы, запавшие глаза. Если ему даруют бороду, то длинную, густую и узкую, чтобы можно было поглаживать в раздумье. Представляют себе благообразного грифа-теолога, ноздреватого и труповидного, но исполненного внутреннего света. Однако Августин родился в Тагасте, а его мать была из народа разбойников, уважаемых, тех, которые настолько преуспели, что стали правителями. Они охотятся без коней и каждую неделю устраивают рукопашные бои на городской площади, и нет среди них такого, кто не смог бы поднять на плечи мертвую газель и отнести домой. Борода у епископа черная и коротко подстрижена. Наверняка в ней теперь пробилась седина. Но руки по-прежнему те, что поднимали меня и прижимали к бедрам, руки, которые пришлись бы впору морскому разбойнику. Представьте меня — худенькую, очень женственную, и я его осаживаю. Он дважды обращается ко мне по старому имени, и я дважды его поправляю. Он пытается мне сказать, что он — мой отец в Церкви. Я напоминаю ему, что каковы бы ни были наши теперешние отношения, «отец» — неподходящее слово.
Мы говорим на повышенных тонах. Я поднимаю палец к небу, чтобы подчеркнуть свои слова, — и земля вздрагивает, чуть-чуть, будто в ответ.
Так-то.
Потом мы сидим друг напротив друга за столом, с яйцами и сухарями.
— Ты не изменилась, — говорит наконец Августин.
Я фыркаю:
— Я стала старше, мудрее и отрастила толстые щечки. А ты выглядишь как… епископ.
— Да.
— Наверное, это неизбежно.
— Поверить не могу, что ты за это делаешь.
— Что?
— Трансмутацию. Ты разорвешь на части Церковь и всё, что мы знаем.
— Возможно, со временем. Возможно, Церковь неправдива. Несправедлива. Даже грешна.
— Я этого не принимаю.
— Я не просила тебя это принимать.
— Я могу тебя остановить.
— Не думаю.
Долгое молчание. Мы смотрим друг на друга.
Молчание затягивается. Где он этому научился? Мой Августин терпеть не мог пауз в эмоционально насыщенной ситуации. Он бы лез на стену, превентивно оправдывался и отрицал, а потом — к делам насущным: нет времени на человеческие чувства, Бог требует.
С другой стороны, может, эта ситуация для него эмоционально не насыщена. Да что там, для меня, кажется, тоже.
— Прости, — наконец говорит он.
— Что?
— Прости. Меня. За все, что я сделал.
Прямое извинение, бесстрастное. Опасный огонь у меня в животе.
— За то, что соблазнил меня?
Выставив из дома, он представил меня жертвой, словно не я была хищником, а он добычей во время нашей первой встречи. Меня это ужасно взбесило.
Но этот, новый, улучшенный Августин лишь смеется: