Гномон
Шрифт:
— Но у меня нет щита, — возражает Нейт.
— В самом деле, — говорит Пахт. — Нет? Вот так так. А достаньте-ка всё из карманов и положите на стол.
Разумеется, как только она это делает, в полумраке взблескивает значок Свидетеля: щит, Эгида, увенчанная всевидящим оком.
— Как по мне, сгодится, — говорит Пахт.
Видя отчаяние Нейт, она смеется.
Снаружи ее ждет зимний вечер, все ослепительное либо черное, без переходов. Инспектор садится в автобус и занимает одно из передних мест на втором этаже, смотрит, как мимо проплывает город. Иногда это помогает ей найти ответы на сложные вопросы или запустить поток свободных ассоциаций, которые потом выводят ее на новые и плодотворные пути расследования. Сегодня она просто смотрит на Лондон и ни о чем не думает, и это почти хорошо.
Только к концу поездки
Инспектор не помнит, как открывала дверь и возвращалась домой. Именно то, что мы делаем в жизни постоянно, часто ускользает из памяти. Она варит кофе и потягивается, чувствует, что тело постепенно исцеляется, затем некоторое время сидит в тишине напротив схемы дела на стене; факты и предположения медленно катятся перед ней, как морские волны. Затем Нейт встает.
Она требует и немедленно получает полную биографическую справку Оливера Смита и неплохое представление о роли и управлении Дорожного траста. Нейт начинает просматривать документы, осознает, что они огромные, и отбрасывает их, приказывает Свидетелю составить для нее рабочий конспект. У Смита великолепные показатели, что ее мало волнует, и полный набор обычных связей, привычек, личной жизни и личных заскоков, которые ее тоже не волнуют. На текущем месте он работает среднее количество лет, его часто повышали по службе (она приказывает Свидетелю установить, кем и за что, и подготовить сводную таблицу), и в целом выглядит человеком на подъеме карьеры. Дорожный траст — один из тех обманчиво скучных закоулков правительственных организаций, где власть начинается как следствие готовности заниматься работой необходимой, но непочетной и славной, и накапливается, потому что люди там многое делают с приемлемой эффективностью. Формально траст является не государственной структурой, а наемной неправительственной организацией, работающей по заказу властей. На самом деле траст — не новое предприятие, а очень старинное; его создали, когда хотели проложить сеть дорог еще до викторианской эпохи, а потом он остался при правительстве. Как Почтенная компания изготовителей вееров, принявшая в свое лоно изготовителей реактивных двигателей, траст приспособился и превратился из вспомогательной конторы в центр власти, а теперь стал инфраструктурой, которую в госаппарате замечают не чаще и в которой нуждаются не реже, чем в электричестве или сети оптоволоконных кабелей (их поддержкой траст, в частности, и занимается).
Нейт откладывает реферат и задает еще один вопрос. Ответ оказывается интересным.
Оливер Смит никогда не пользовался кинесическим ассистентом в личных делах.
Инспектор допускает, что это не значит, что он им не воспользовался при разговоре с ней. Но интуиция подсказывает другое.
Он хотел что-то скрыть, и это что-то имеет прямое отношение к делу Дианы Хантер.
Она корпит над его биографией, заваривает себе еще кофе. В какой-то момент, глядя на схему дела, которая теперь висит на стене напротив кровати, Нейт вынуждена признать: даже самый бурный день расследования должен рано или поздно закончиться. И если ее сны принадлежат Диане Хантер, что ж, смена вида деятельности — тоже отдых.
Лишь на пороге сна она понимает, что Оливер Смит даже больший лгун, чем ей казалось.
«Упритесь палкой в снег, — говорит тот же голос, богатый, убедительный, упивающийся собственным звуком. — Или так уже не делают на современных параболических лыжах?»
Она смотрит на потолок темной комнаты.
Черт подери. Это он допрашивал Диану Хантер. Это он.
Я дам вам контрнарратив
У вселенной рак.
Крошечная, чудовищно смертоносная опухоль, которую невозможно вырезать. В будущем опухоль разрастется, вгрызется во вселенную и больше ничего не останется, а потом рак станет вселенной, но нас в ней уже не будет. Мы умрем, и, по сути, мы даже никогда не существовали, потому что рак проглотит время и растворит его, и все существовавшее в этой вселенной перестанет существовать, даже как факт истории.
Есть в этом некая справедливость, потому что именно это сделала наша вселенная с предыдущей, чтобы родиться: пожрала ее, хотя на самом деле так нельзя сказать, поскольку что бы тут ни было прежде, его никогда не существовало, и даже не было такого места, как «тут».
Такой каннибализм можно увидеть всюду в космосе, в любом масштабе — от звезд до микробов: новая жизнь пожирает родительскую. Есть вид пауков, в котором происходит фактически то же самое. Это вполне обычное событие в цикле жизни вселенной, но, разумеется, неприятно, когда именно твоей вселенной предстоит исчезнуть, и мне даже плевать, если следующая вселенная окажется просто раем, где все будут счастливы и не будет ни боли, ни зла. Мне плевать, если следующая вселенная станет идеальной, а эта была отвратительной и уродливой, если другие вселенные в своих чистеньких кармашках реальности обходят ее десятой дорогой, потому что она сама с собой разговаривает и воняет. Мне плевать, если вселенная моего рождения — прокаженная, а следующая будет Христом. В жопу следующую вселенную. Просто в жопу. Она мне не нравится, и я ее убью.
Я ее убью, выпотрошу, и все мы будем жить внутри ее трупа, как рак-отшельник в раковине, и со следующей я сделаю то же самое, и со следующей, и так далее, до бесконечности. Это делает меня чудовищем, но мне плевать.
Я — Гномон, иногда именуемый также Эсхатогенетистом, а иногда Протоколом Отчаяния. Иди за мной, если хочешь жить.
Это будущее. Смирись с этим.
Впрочем, лично для меня это настоящее, и все, о чем я тут говорю, нормально, но для твоей крошечной, связанной и кошмарно локализованной личности в моем обществе оно, несомненно, кажется фантастикой. Семена его повсюду вокруг, но ты их отчаянно пытаешься не замечать. Живешь в краеугольных камнях города бесконечных шпилей, но обращаешь лицо свое к праху.
Знаешь, что в 2014 году две крысы жили одним общим сознанием, передававшимся по кабелю длиной в три тысячи миль? Знаешь, что один парень в Японии может прочесть твои сны при помощи своей машины? Нет. Сидишь, читаешь новости, в которых нет ничего нового, и говоришь себе, что, поскольку держишь в руке блестящий скеоморфный ромбоид, ты на переднем краю технологий, и, поскольку ты знаешь, где в бесконечном повторении племенных политических дрязг и надувных экономик находится твой мир, или поскольку тебе довелось прочесть стопку книжек в кремовых обложках, которые выпускают университетские издательства, ты знаешь, что в мире важно.
Не знаешь. Значение творится в саккадах и промежуточных пространствах, на которые ты не обращаешь внимания. Когда начнутся чудеса, ты объявишь, что мир совершил огромный скачок вперед, и — нацепив потрясенное выражение лица клоуна-мима, — процитируешь Пруста, а дети завтрашнего дня будут рассказывать друг другу шутки, основанные на чувствах, которых у тебя просто нет. Сперва ты будешь выдавать свое недоумение за модную ностальгию, затем за политически направленное перформативное искусство, и наконец — за гордую, но обреченную этическую позицию, идиотской притягательности которой тебе не избежать. И сойдешь в могилу, возмущаясь, что остальные ничегошеньки не поняли. Браво. Браво.
Для понимания: я настолько далек от мгновения, которое ты считаешь настоящим, что ведомые тебе календари и континенты давно исчезли. Привычные тебе созвездия поблекли, потому что их звезды выгорели или медленное, неуклонное движение галактик переместило их в другие места, если смотреть с крошечной пылинки твоего родного мира. Когда люди говорят о колыбели человечества, они имеют в виду не Африку, а Землю, и, как всякая колыбель, она осталась в прошлом, забылась и потерялась. Она у нас наверняка где-то есть, может, на чердаке или под лестницей. Мы ее совершенно точно не собирались выбрасывать. Но нельзя же вечно ее использовать в качестве декора — рано или поздно придется признаться себе, что те дни миновали. Они миновали давно, давным-давно. Теперь вместо твоего мира у нас есть мой, и он лучше. Теперь я считаюсь человеком: уже не ты выбираешь мерку. В этом новом мире многие люди — большинство, прямо скажем, — существуют во многих телах одновременно. Иными словами, их мысли распределены между большим числом индивидуальных мозгов, а не сосредоточены в одном-единственном. В каждом отдельном теле есть маленькая приблуда, которая передает и посылает сообщения всем остальным, и, поскольку эта приблуда очень, очень сложная и использует некоторые свойства Вселенной, о которых ты, наверное, не хочешь глубоко задумываться, — даже если твоя культура уже о них знает и начинает с ними работать сегодня, в твоем настоящем, — задержки в коммуникации не возникает. В общем, все выглядит так, будто они — один гигантский мозг. Прямо скажем, самое медленное при этом — процесс биологического мышления, поскольку биология очень тормозит на фоне компьютеров.