Гномон
Шрифт:
В таком случае вполне вероятно, что у меня тут возникнут разногласия с самим собой. Или, наоборот, взаимное понимание.
А может, общение с настоящим водопадником невозможно и даже пробовать бессмысленно, что бы ни казалось. Может, водопадник — если Загрей и вправду нашел его — здесь проездом, пересекает нашу реальность под странным углом, недоступным нашему пониманию, и пытаться логически вывести его мотивы или природу из того, что мы наблюдаем отсюда, это как смотреть на человеческое тело в виде клинического сечения брюшной полости и гадать, где это странное животное прячет мозги. Тут легко превратиться в карго-культ, бесконечно посылать сигналы и послания в почку или селезенку.
А может, находиться
Если хочу завладеть Чертогом, я должен согласиться совершить четыре убийства. Должен воспользоваться им, чтобы войти в жизни четырех людей на определенном этапе и принести им смерть. Если выражаться старомодно и юридически, мне предлагают принять участие в преступном сговоре с целью покушения на убийство, и ради оговоренной платы я должен пойти и убить банкира, алхимичку, художника и библиотекаршу.
Меня это ничуть не смущает.
Можно было бы оправдать то, что я сделаю, сказав, что это малая жертва, которая позволит спасти неимоверное количество других людей. И это правда. Но меня данное обстоятельство не беспокоит. Мне просто все равно.
Есть анекдот. Наверное, один из лучших анекдотов за всю историю человечества. И не потому, что он смешной — если рассказчику хватит сноровки его хорошо подать, — а потому, что он позволяет хорошо узнать человека. Очень многое можно сказать о нем по тому, как он среагирует на этот анекдот. Наверное, его надо рассказать банкиру, библиотекарше, алхимичке и четвертому. Он так много открывает, что я его сейчас расскажу своему невидимому собеседнику и посмотрю, есть ли ему что сказать по этому поводу.
В общем, так: два пасечника заходят в паб. Чудный сельский паб, где подают отличное пиво. Они давненько не виделись, заказывают по паре пинт и болтают. Когда поговорили о своих женах и детях, о том, что пишут в газетах, и про то, что надо починить в церкви крышу, разговор неизбежно переходит на пчел.
— Моим пчелам туго пришлось зимой, — говорит первый.
— Что стряслось? — спрашивает второй.
— Понимаешь, — рассказывает первый, — я пару ульев потерял. Матки умерли. Грустное дело. Но, с другой стороны, вокруг моего дома выросли чудесные луга, так что мед у остальных потрясающий на вкус.
— Сколько у тебя сейчас пчел? — интересуется его друг.
— Ну, — прикидывает первый пасечник, — у меня, наверное, тысяч двести пятьдесят в одиннадцати ульях. Я в конце января докупил, чтобы покрыть потери. Нервничал, конечно, потому, что не хотел занести болезни. Я даже петицию подписал, чтобы местный совет телефонную вышку передвинул, хоть на самом деле не думаю, что от них есть какой-то вред, и переключился на новый дымарь, а то вдруг старый был слишком жесткий. Фунгицидом сбрызнул, на предмет клещей проверил, все дела. А у тебя как? Сколько у тебя пчел?
— Пара миллионов, наверное, — отвечает тот.
Первый пчеловод даже представить себе не мог, что его друг в таких масштабах работает.
— Пара миллионов?! Вот так так! Сколько же это ульев?
— Да, всего один, знаешь ли, — говорит тот.
Друг совершенно сбит с толку:
— У тебя пара миллионов пчел в одном улье?! Это сумасшествие! Они же там друг друга давят и топчут, наверное!
Второй пасечник пожимает плечами:
— Да, наверное. Но знаешь что? Хрен с ними — это же пчелы.
Так и есть.
Надо сказать, что, хоть мне плевать на метафорических пчел, это не значит, что мне на все плевать. Загрей предлагает мне нечто крупное; следовательно, необычная цена вполне подходящая для такого предмета, и я не хочу слишком поздно выяснить, что Z решил покончить с собой и превратить всю причинно-следственную ткань в свой погребальный костер. Я спрашиваю — почему?
Неприятный вопрос: кишки этого тела, набитые микробами, каждый из которых — Загрей, дрожат и сжимаются.
— Такова моя цена.
— Да. Я хочу знать почему.
Я чувствую какое-то движение в одолженной голове, мотыльки откладывают яйца, но если это ответ, он на языке, которого я не понимаю.
— Z?
— Так хочется.
— Тебе.
— Ты хочешь получить Чертог. Ты согласишься, конечно. Думать иначе — зря тратить… время.
Скрежещущий смех. Да, Z. Очень остроумно.
Разумеется, Z прав. В конечном итоге нет вариантов, при которых я откажусь. Создание вне времени, с доступом к смежным мгновениям на всей протяженности его существования, может скользить вперед-назад по временной оси, фактически решая проблему бренности и создавая петлю вечности — наверное. Насколько успешной покажет себя такая стратегия, когда придет настоящий D"ammerung, фрагментация и гибель истории в конце времен, — вопрос открытый. Мне никогда не нравилось строить стратегию на идее петли: кажется, что, когда все поле, где существует петля, стирается, с ней происходит то же самое. Можно возразить, что, поскольку петля нигде фактически не касается точки, где это происходит, она не прекращает существовать. Но экспериментально этого не доказать, если не выходить за пределы процесса, а возможно ли это, предмет другого эксперимента, который порождает еще одну, более неприятную петлю. Подводя итог: меня не привлекает такая сомнительная вечность. Тем не менее оказалось, что этой высокой философской позиции придерживаться куда легче, пока тебе никто не предлагает на тарелочке настоящую машину времени.
Я делаю некоторые приготовления. Важно ли какие? Тебе так важно знать, что я настраиваю ограничения потока сознания, предупреждения переполнения лабиринта, фильтры мышления и перезагрузочные боксы, а также готовлю множество других трюков — все эти психологические аналоги защитной брони, которую надевают члены команды по обезвреживанию бомб, впрочем, веры в их эффективность примерно столько же? Нет, не важно. Для тебя это все белый шум, кодовый язык франкмасонов, которые еще не заложили первый камень своего храма. Так что не спрашивай. Я готовлюсь. Можешь себе представить, что я просто пакую чистые носки и зубную щетку. В моем мире отвлеченные концепции обрели плоть, здесь материя предполагает, а разум располагает. Что у тебя в голове, то и есть на самом деле.
Когда-то, вскоре после того, как я стал тем, чем стал, избалованный сынок одного поселения в Протяженности захватил мой инстанс и собирался вобрать его в себя. Думаю, все началось как проверка на смелость, одно из дурацких возрастных испытаний, отказ от которых влечет пьянство и ритуальное унижение. Впрочем, с определенного момента его стремление стало обсессивным, что, несомненно, вызвало ужас у его сверстников. Многие недели он готовил инстанс в закрытой комнате. Он очень много читал о «примачивании», у него было достаточно денег, чтобы создать идеально подходящую для этой цели среду. Недостаток опыта он компенсировал тщанием. Он изолировал мой инстанс и преуспел в том, чтобы погрузить его в состояние страха и одиночества, необходимые условия для отступничества. Он включил фрагмент в свое сознание и упивался странными проблесками моих воспоминаний, к которым теперь получил доступ. Моя манера мышления его опьяняла, он хотел получить еще. Он глубоко проник в инстанс, начал учиться повторять его паттерны. Сам стал себе наркотиком.