Гномон
Шрифт:
— Z, мне надоело. Ты меня звал, я здесь. Что происходит?
Снова бабочки, от ладони до шеи. Что это? Похлопывание по спине? Эротическая увертюра? Или просто эхо?
— Ну хватит. В чем депо?
Разговорная речь, простые слова. Обычная болтовня, потому что, если мы не друзья, значит, мы что-то другое, чему еще предстоит дать определение. Не хочу стать объектом следующего дознания, его увлечением. Он — отличный собутыльник, но лечиться к нему не пойдешь.
Z не отвечает, но я чувствую его у себя на плече, он смеется тучей красных бабочек-адмиралов, кашляет мотыльками. Он что-то сделал. И все плохо.
Я заворачиваю за угол и внезапно оказываюсь в деревне, где на похоронных дрогах посреди площади лежит женщина: белая женщина, на коже начерчены черные полосы так густо, что ее нагота становится неважной или незаметной. Нет, не начерчены — выгравированы. Высечены. Нет. Это не полосы на теле. Это швы.
Ее рука шевелится, снова, затем она потягивается. Потягивается, изгибается, и швы расходятся. Жабры? Загрей сделал себе тела с жабрами? Тут что, скоро будет потоп? В этом дело?
Но нет. Не в этом. Она снова наклоняется вперед, и на теле открывается новая полоса — алая и широкая; другие тоже теребят свои тела, и на них открываются разрывы, как павлиньи перья, так что внутренности видны при движении. Я молча смотрю. Белые органы, белая кровь.
Они танцуют. Я слышу, как с легкими шлепками на землю опускаются их стопы; легкие выдохи, когда они подпрыгивают и кружатся друг с другом; новые разрывы открываются и закрываются на телах; проблески цвета в общей серости. Человеческое тело — вещь вполне совершенная, сбалансированная и сильная, способная работать на довольно разнообразном и даже дешевом горючем, чтобы производить сознание. Удивительно. В менее высокотехнологичном контексте — до победы над инфекциями или сразу после крушения системы антибиотиков — или если ты в детстве смотрел много медицинских сериалов, отверстия в человеческом теле означают смерть, трагедию, внештатное происшествие. Здесь не так. Нет ни разорванных кровеносных сосудов, ни тревожных криков. Эти тела для того и изготовлены, они исполняют свое предназначение на славу. Потом танец прекращается, и они расходятся по домам, вот и всё. Будто часы с кукушкой через минуту после ровного часа.
Я вообще не понимаю, что здесь делаю.
— Карнавал — это красота. Краса есть правда. Правда безвременна.
Голос говорит это откуда-то издалека, вздыхает. Z обожает играть с перспективой и со сценами, чтобы ты забыл, что он со всех сторон, всюду, и что в нем нет ни единого места, которое могло бы тебя разозлить.
— Чего ты хочешь?
— Решений, — говорит Z, и крылышки мотыльков складываются в губы у моего уха. — Универсальных решений, временных нитей и Универсальный Растворитель. Слезы Панацеи. Двери и колеса.
— Говори по-английски, или я пойду домой.
— У меня есть дверь. Внутри, снаружи, живет la vida loca [33] . Но вовсе не loca. Tempora. Atempora. [34]
— Tempora?
Ты серьезно?
— Показать?
Несет чушь, цитирует старые песенные хиты. Нужно отключаться, вернуться домой, а сюда — когда Загрей приведет свои мысли в порядок. Но atempora?
— У тебя есть машина времени?
33
La vida loca (исп.) — безумной жизнью.
34
Tempora. Atempora (лат.) — временной, безвременной.
Неодобрение. Хитиновые пальцы закрывают мне рот.
— Окно портного. Кроме шуток.
— Не бывает такого. По-настоящему не бывает.
— И все же — дверь. Подход, угол, перспектива. Да. Для тебя, за плату, навсегда, да. Гномон отправится в путь и сделает для меня кое-что, Гномон трансформируется. Голубая морфо красивая. Атлас большой. Мертвая голова, если хочешь. Гномон станет тем, чем станет Гномон, камень задает течение реки, а не река стирает камень. Вселенная меняется, всегда была такой, в спутной струе: вода падает. Мёусю.
Вот оно что, точнее, что-то тут есть. В центре деревни стоит странная, открытая конструкция: будто из проволоки сделан план комнаты, где висят пять панелей.
— Куда падает вода?
— Вода падает из верхнего океана в нижний. Кровь и серебро, акула в воде, странствие героя. Апокатастасис и катабасис. Нет награды без риска. У всего есть цена, даже у антифинальности.
Вода падает. Слышишь?
Вода падает.
Я прислушиваюсь, и той частью себя, что касается длинного, странного сознания Загрея, — слышу.
Вспомни будущее, о котором тебе рассказывали в детстве, будущее, где пригороды располагались на орбите, а в каждом гараже стояла ракета. Теперь представь себе следующее будущее, и следующее за ним, и еще одно, пока не окажешься в голубой бесконечности, где дети сосут пальчики на внешних уровнях звезд, а холстом для художника служат целые планеты. Беспредельную игровую площадку человеческой жизни, где все возможности находят воплощение. Одни уподобляются богам, другие — созданиям из волшебных сказок, третьи — просто люди, пусть и неуничтожимые в привычных понятиях. И все радостны, и никто не печалится.
А теперь спроси себя: что случится, когда дети на этой площадке подрастут и осознают, что они все равно конечны, ограничены окончательной гибелью всего сущего? Et in Arcadia ego. [35]
Они обезумели.
А потом в один прекрасный день пришли в себя и продолжили жить так, будто ничего не произошло. Перестали об этом говорить, вроде бы смирились. Честное слово, я не знаю, какое из состояний вызывает у меня больший ужас.
Но на краю вселенной был дом, и в этом доме жили все забытые, покинутые, слишком странные и чужие этого разбитого идеального мира, и эти жители — освобожденные преступные личности, поэты и реформаторы, мечтатели и рецидивисты — не могли забыть. Случайно они оказались хранителями тайного знания, которое было притом очевидным, но остальные предпочли закрыть на него глаза.
35
Et in Arcadia ego (лат.) — И в Аркадии я (есть). Крылатое латинское выражение, которое допускает двоякую трактовку. Здесь «И я в Аркадии» говорит Смерть, напоминая смертным, что настигнет их даже в самом радостном и беззаботном месте.
Однако они знали, что такое конец, и боялись. Они решили что-то предпринять.
Они проголосовали и обнялись в последний раз как разделенные, разные личности. А потом выключили все свои протоколы безопасности и файрволы и приняли мысли друг друга. Разделили грехи, печали и устремления, всю грязь и скуку всех жизней, все темные тайны, которых стыдились, всю радость, любовь и страх. Прежде всего страх, и гнев, и решимость добиться цели, которая позволила каждому превзойти самость и стать другим, тем, что было нужно: новым созданием, одновременно разумом, оружием и крепостью — мной.