Год активного солнца
Шрифт:
Идущего в аудиторию Тамаза Яшвили догнал тщедушный доцент.
— Уважаемый Тамаз, не забудьте о Георгадзе, заведующего кафедрой очень беспокоит его судьба.
Яшвили молча покосился на маленького, смешно семенящего доцента, поправил очки и пошел дальше.
У двери аудитории толпились студенты. Увидев преподавателя, они разом смолкли. Не здороваясь, Тамаз прошел мимо них в аудиторию. Сегодня, в последний день учебного года, его ждали срезавшиеся на экзаменах студенты. Вот и заканчивается его пребывание в Строительном институте.
Тамаз сел за стол и задумался. Нелепо завершилась его педагогическая деятельность. Он как будто предвидел такой исход. Не случись даже этой истории с завкафедрой, он бы все равно долго в институте не продержался. Отношения между студентами и преподавателями строятся на определенной дипломатии, от которой он бесконечно далек.
Представив, что его ожидает через несколько минут, Тамаз невольно заерзал на стуле. На душе сделалось муторно. Там, за дверями, собралось семнадцать студентов, умудрившихся срезаться по два раза! Он отлично знал, что среди них не найдется ни одного, кому бы, пусть с натяжкой, можно поставить тройку. Зато за каждого ходатайствовало не меньше трех человек.
Безусловно, в последний день своей педагогической деятельности Тамазу ничего не стоило поставить каждому тройку и тем самым ублаготворить всех — студентов, их покровителей и, заодно, деканов, считавших, что плох преподаватель, в чьей группе есть хотя бы один неуспевающий. Тамаз мог вызвать студентов по одному, написать в зачетку «удовлетворительно» и расписаться. Вот и все.
Дверь аудитории приоткрылась, и в щель просунулась голова, а затем обладатель ее нерешительно протиснулся в зал.
Тамаз Яшвили отрешенно поглядел на него.
— Разрешите? — почти шепотом спросил студент.
Тамаз не ответил, разглядывая угловатого, нескладного юнца. Не дождавшись ответа, студент смешался, не зная, что делать, повернуть обратно или остаться. Наконец он осторожно попятился назад.
— Заходите все! — неожиданно крикнул Тамаз.
Двери распахнулись. Студенты робко, на цыпочках проходили в аудиторию и бесшумно пробирались к задним столам, подальше от преподавателя. Какая несвойственная им робость!
Тамазу достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться — явились все семнадцать пересдающих — четырнадцать юношей и три девушки. Он изучающе рассматривал каждого в отдельности.
В аудитории воцарилась полнейшая тишина. Студенты не шевелились, они по очереди опускали голову под пристальным взглядом экзаменатора. В представлении Тамаза все они утратили человеческое достоинство. В первую очередь — самолюбие и умение хоть немного трудиться. Семнадцать молодых людей не сводили с Тамаза молящего и трусливого взгляда. Особенно раздражали его три девицы за самым дальним столом, съежившиеся, жалкие. Если с ветреностью и ленью юношей в какой-то степени можно было мириться, то девушкам Тамаз не находил оправдания. В конце концов, много ли нужно, чтобы сдать на тройку? Позаниматься четыре дня в семестре.
Раздражение все сильнее охватывало Тамаза. Наконец он остановился на Георгадзе. Тот довольно нагловато выдержал его взгляд и едва приметно сообщнически улыбнулся. Этот молодчик и не думал волноваться, уверенный в силе высокой протекции.
— Прошу вас! — пригласил его Тамаз.
Георгадзе бодро вскочил, подмигнул кому-то, улыбаясь направился к столу.
Вздох облегчения пронесся по аудитории.
Тамаз указал студенту на стул. Георгадзе непринужденно сел, достал из кармана зачетку и положил на стол. Тамаз даже не взглянул на нее.
— У вас есть на чем писать?
Студент растерялся, не ожидая такого поворота, и уныло пошел за тетрадкой.
— Не стоит, — остановил его Тамаз, — ступайте к доске.
Полнейшая растерянность отразилась на лице студента.
— Напишите какую-нибудь производную.
Георгадзе машинально взял мел, беспомощно посмотрел на чистую доску и вопросительно обернулся к товарищам.
Тамаз, не глядя на него, листал записную книжку. Молчание затянулось. Он поднял голову и увидел молящий взгляд студента, обращенный к однокурсникам. Тамаз тоже посмотрел на них, но не обнаружил ни одного, готового подсказать товарищу. Он видел жалкие, испуганные лица с лишенными всякой мысли глазами.
Ограниченному студенту Тамаз сразу ставил тройку. Он понимал, что молодой человек все равно не способен учиться лучше. Он ставил отметку только за трудолюбие и прилежание. А эти студенты, имеющие все возможности учиться, но обленившиеся, вызывали в нем все нараставшее раздражение.
Каждый из них приходит сдавать уже в третий раз. А ведь времени, потраченного на поиски покровителей и заступников, вполне хватило бы выучить предмет на пятерку.
Тамаз остановил свой взгляд на одной из девушек. Он часто встречал ее в коридоре института и на улице. С виду — скромная, воспитанная. Но оказывается — никакого самолюбия. Не желает заставить себя проявить немного прилежания, хотя бы ради того, чтобы не унижаться так, как унижалась три дня назад…
Тамаз Яшвили был один в пустой аудитории, когда вошла эта девушка, жалкая, как побитая и выброшенная под дождь собачонка. Заливаясь слезами, она рассказывала ему о смерти матери, о своем сиротстве, о нужде и умоляла поставить на экзамене тропку. Потом оказалось, что она все сочинила.
«И ради чего? Ради чего она унижалась, втаптывала в грязь свое человеческое достоинство? Не в состоянии была усвоить предмет? Не могла осилить математики? Нет, конечно. Просто не сумела побороть лень».
Девушка потупила голову, словно гневный взгляд преподавателя давил ее.
«Нет, самолюбие ее не беспокоит, и потупилась она не от стыда, просто боится, что я срежу ее, и пытается разжалобить, — подумал Тамаз. — Стоит поставить ей тройку, и на седьмом небе окажется от радости, тут же помчится в кино или побежит на свидание, разом забудет про все свои терзания, а потом, может, даже посмеется над ними и никогда не устыдится, ценой каких унижений выклянчила себе тройку».
— Я, кажется, ясно сказал, напишите функцию и выведите производную, — обернулся Тамаз к Георгадзе.