Год беспощадного солнца

Волынский Николай

– Казачки! Мендиола была не совсем права, когда сказала, что у русских не бывает некрасивых женщин. Бывают, и страшненькие. Но среди казачек некрасивых точно нет! Такую плотность расселения – пять красавиц на десять квадратных метров, нигде на земле не найдешь.

– У меня другие сведения. Они противоречат твоим, – внушительно Мышкин.

– В самом деле?

– По-настоящему красивая женщина на земле одна-единственная.

– Вот как!

– Ты случайно не догадываешься, кого я имею в виду?

Она не ответила. Потом вдруг спросила:

– Мария Мендиола – религиозная женщина?

– По-моему, очень. Как ты догадалась?

– Когда рядом произносятся слова «монастырь», «Животворящий крест», «Туринская плащаница», «нравственность», любой догадается.

– Знаешь, она приняла меня за кого-то другого, – робко признался Мышкин.

– И тебе это очень понравилось. Заметила! Ты не спешил исправить ошибку.

– Мне хотелось, чтоб она именно со мной говорила в твоем присутствии, а не с каким-то богословом. Глупо вышло, – вздохнул он. – Я не знал, как тебе объяснить. Как тут баня появилась, сам не пойму.

– Это было самое интересное за всю мою жизнь объяснение вранья! – засмеялась она. – Я просто умирала от любопытства, что ты дальше будешь врать. И как выкручиваться.

– А притворилась, что поверила… – обиделся Мышкин.

– Если бы не притворилась, то не услышала бы такую захватывающую импровизацию.

Он посмотрел на дно своей рюмки, повертел ее, поколебался и, в конце концов, отставил

ее в сторону.

– Больше не хочется, – сообщил он.

– Банщик ты наш прелестный… Я же все видела и поняла с самого начала. И как ты пытался ей объяснить, а она слова тебе не давала сказать. Трещала, как полагается трещать сорокам и испанкам. Ты был так сконфужен, ты так страдал. И так хотел на меня произвести впечатление, цену себе набить! Мне тебя было очень жалко. До слез.

– Так сильно? – недоверчиво переспросил Мышкин.

Она взяла его руку в белых сухих морщинах от ежедневного мытья спиртом и прижала к своей прохладной щеке.

– Очень жаль было. Как мальчика, который потерял маму в универмаге и не видит, что она рядом.

И тихо прибавила:

– И я подумала, что… – она остановилась и испытующе посмотрела ему в глаза, словно хотела убедиться, стоит ли продолжать. – Только не смейся… Хорошо? Обещаешь?

Мышкин медленно покачал головой. Он впитывал в себя звучание ее голоса и почти не понимал смысла ее слов.

– Если бы это зависело от меня, – решительно закончила Марина, – то я никогда бы не допустила, чтобы ты страдал. Даже по пустякам. Хотя страдать иногда не только полезно, но и необходимо. Чтоб душа не очерствела.

К двум часам ночи коньяк все-таки был выпит.

Их разбудил страшный грохот. Мышкин вскочил и глянул на часы: половина четвертого.

– Землетрясение? Дом взорвали?

Не отвечая, Марина накинула на себя длинный, до пола, красный бархатный халат и вышла в соседнюю комнату. Вернувшись, спокойно сообщила:

– Дом стоит. А муж упал.

– Чей муж? – в ужасе прошептал Мышкин.

– Мой. Чужих здесь не бывает.

– Так ведь ты же разведена! Или нет? Или я еще сплю?!

– Спишь. Но я, действительно, разведена. По закону, как полагается. Иначе тебя здесь бы не было.

– Тогда какого черта ему здесь надо? С лестницы спущу гада! – он схватил брюки.

– Он висел и упал.

Рука с брюками замерла в воздухе.

– Что? – прошептал Мышкин и приставил ладонь к уху. – Ты сказала, «висел»?

– Висел.

– Это как?..

– Обычно. На веревке.

– И давно?

– Давно.

– Сам?

– Да.

– Немедленно звони в полицию! Или лучше в прокуратуру. Ведь нас с тобой могут черт знает в чем обвинить!

– Он уже не висит. На полу валяется. А прокурору здесь делать нечего. Да кому он нужен? Был бы Репин, Серов, Рембрандт или, на худой конец, Пластов. А то какой-то Волкодавский.

Мышкин медленно, с усилием вдумывался в ее слова.

– Ничего не понимаю, – наконец, признался он. – При чем тут Волкодавский? Какой Волкодавский? Ты про художника Волкодавского?

– Про художника.

– Дела… – покрутил он головой. – Ты знакома с художником Волкодавским? Между прочим, мой приятель.

– Не знакома. Муж знаком. Извини, я лягу. Хочу догнать сон, иначе целый день пропадет, буду сонная ходить и хлопать глазами, как сова.

Она легка набок и положила ладошки под щеку.

– А как?.. – начал Мышкин.

Марина не пошевелилась.

Он прислушался к ее дыханию. Спокойное, в хорошем ритме. Уснула за несколько секунд. Как ребенок. Или человек с чистой совестью.

Осторожно Мышкин стал босиком на сколький теплый паркет, натянул брюки. Отыскал очки и на цыпочках прокрался в соседнюю комнату.

Там никого не было. Выглядела комната нежилой. Несколько чемоданов пирамидой у стены. Под окном у батареи отопления – какие-то узлы, стопки книг, перевязанных бечевкой.

Он пошел к книгам, оставляя на пыльном полу следы босых ног. «Ну и пылищи! – покачал он головой. – Лунные моря!.. На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…»

Наугад стер пальцем пыль с одного из книжных корешков. «Пропедевтика внутренних болезней», учебник для студентов первого курса медицинского института. Еще советское издание. Вытер другой – «Практическое руководство по патологической анатомии». Третий оказался справочником для судебно-медицинских экспертов. По стоматологии почему-то ничего. Марина стоматолог.

На полу лежала картина в дорогой багетной раме, изображением вниз. Мышкин поднял ее, отнес к балконной двери и приставил к стене. Голубоватого ночного света ему хватило, чтоб рассмотреть подпись художника в правом нижнем углу холста и дату в левом нижнем. Точно – Волкодавский. Мышкин всмотрелся в картину, ахнул и сел на пол, как подрубленный.

Из дорогой багетной рамы, словно в окно из потустороннего мира, смотрел на Дмитрия Евграфовича дикими воловьими глазами Литвак Евгений Моисеевич.

Был он в своем белом халате, как всегда, мятом и в пятнах. Понятно: Волкодавский всегда следовал правде натуры и не льстил заказчику. Он был хорошим художником, работал в традициях русского реализма, в грош не ставил любой модерн и авангард, считая, что это прибежище для мошенников. Реалистическое искусство не в пример требует огромного труда, мучений и страданий. А главное, честности. Вражеский лагерь в ответ щедро платил Волкодавскому ненавистью и клеветой, чем надежно обеспечивал его новыми заказчиками, в первую очередь, заграничными. Там русская реалистическая живопись ценится высоко.

На шее у Литвака висел фонендоскоп. В бороде угадывалась улыбка, снисходительно-брезгливая, типично литваковская – Волкодавский ухватил ее безошибочно.

Но при чем тут фонендоскоп? Вот большой секционный нож в руке и дисковая электропила на столе, под локтем – верные детали. «Зачем? – озадаченно размышлял Мышкин. – Не покойников же, в самом деле, прослушивать: «Дышите, не дышите…» Чего-то я перестал понимать в современном художественном реализме, – признал Дмитрий Евграфович. – А вот и я! Сукин сын Волкодавский меня нарисовал, но ничего не сказал!»

Композицией картина напоминала известный холст Рембрандта «Урок анатомии доктора ван Тюльпа». Сцена в голландском морге четыреста лет назад. Знаменитый Николас ван Тюльп учит лекарей и разных любопытствующих оболтусов, из чего сделан человек. У Рембрандта центр композиции – ван Тюльп. У Волкодавского, естественно, – Литвак. Стоит великое медицинское светило около секционного стола явно в Успенской клинике, в окружении десятка таких же оболтусов, как и у ван Тюльпа, и мудро указывает концом ножа на развороченный живот покойника.

Мышкина покойник на картине Волкодавского чем-то привлек, обеспокоил и даже встревожил. Дмитрий Евграфович всмотрелся… И узнал в голом мертвеце – желто-синем, со следами сильного разложения – главного врача Успенской клиники профессора Демидова Сергея Сергеевича.

Интересной оказалась и свита Литвака. Безусловно, Волкодавский, как до него Рембрандт, изобразил вокруг главного героя его коллег, учеников и просто поклонников. Все как один, смотрели на Литвака с таким благоговением, с каким фанатичные иудеи смотрят на ковчег со свитками Торы.

Среди почитателей Мышкин узнал не только себя. Вот и Клюкин в экстатическом восторге схватился двумя руками за свою капроновую бороду. А в дальнем углу – чуть только места хватило – Клементьева. Разинув рот от восхищения, конечно, пожирает Литвака восторженными глазами. Был здесь главный судмедэксперт города Карташихин, пара еще живых академиков из Москвы. И все они смотрели на Литвака с восторгом и даже с благоговейным страхом.

Мышкин плюнул Литваку в физиономию и ударом ноги вернул картину туда, где она валялась.

Он проснулся в половине двенадцатого от запаха жареной отбивной с луком. Из кухни доносилось скворчание сковородки. Мышкин принюхался. Вставать надо немедленно: отбивная почти готова.

– Замечательно! – сказал он, откладывая в сторону вилку и нож. – Всю жизнь мечтал позавтракать бифштексом, а не кашей или бутербродами. И вот мечта детства, наконец, исполнилась.

– Я рада, – просто сказала Марина. – Любая женщина рада накормить своего мужчину. А уж если ему понравилось…

– Скажи, почему ты скрыла, что была за Литваком?

Она усмехнулась.

– По-моему, я ничего не скрывала. Зачем? Да и невелика тайна.

– Но ты не сказала, что он твой бывший! – настаивал Мышкин.

– Ты не спрашивал – я не говорила. А навязываться к кому-нибудь со своими личными проблемами, думаю, не всегда хорошо. Тем более, мы полтора года в разводе. Его давно нет в моей жизни. Он мне давно неинтересен.

– И все-таки… – проворчал Мышкин.

– Что все-таки?

– Почему он вообще молчал, будто жены и не было? Мне сначала казалось это странным. Потом забыл.

Она не ответила.

– Скажи-ка, если не секрет, какая еще была причина? Это спрашиваю как врач! – поспешно добавил он.

– Хорошо, в следующий раз все тебе расскажу.

– В какой следующий?

– После следующего развода.

– Когда это? – встревожился Дмитрий Евграфович.

– Еще не знаю, извини. Придется тебе подождать. Сначала мне надо выйти замуж.

– За кого? – напрягся Мышкин.

– Да все равно, за кого! – рассмеялась Марина. – Лишь бы ты не обижался. Только мне тоже удивительно, что ты не интересуешься, как живут твои товарищи по работе. Никто из вашей конторы на свадьбу коллеги не пришел. Не говоря уже о разводе.

– То-то и оно: Литвак скрыл от нас и женитьбу и свадьбу. И развод. Будто преступление совершил. О том, что он женился, мы узнали через полгода, причем случайно. Если бы картина не упала, я до сих пор бы считал, что он женат. Хотя я его понимаю: о какой личной жизни может рассказывать человек, которого я за шесть лет ни разу не видел трезвым?

– А вот я его трезвым видела, – сказала Марина. – Два раза. В течение трех с половиной часов в день свадьбы – до регистрации. И два с половиной часа в день развода – тоже до регистрации. Согласись, мне повезло больше.

– Соглашаюсь, – проворчал Мышкин и вдруг расхохотался. – Так вот почему он так внимательно разглядывал, когда ты переодела меня. Он узнал свои вещи, но сомневался. И меня заподозрил сразу. Очень ему хотелось узнать, какой даме я вдруг стал названивать и какой у нее номер телефона…

– Вот что я предлагаю. Задай мне сейчас все свои вопросы, чтобы потом не сокращать ими жизнь тебе и мне.

– Не сокращать жизнь – это правильно. Так и наш главврач считает, – важно заметил Мышкин. – Однако имей в виду: не бывает глупых вопросов. Бывают глупые ответы. Это мое выстраданное жизненное убеждение. Оно правильное. Остальные – неправильные.

– Знаешь, я очень любознательная девочка, но все время лишала себя удовольствия узнать о чем-то больше, потому что всегда боялась глупо выглядеть со своими вопросами.

– Например?

– Например: почему люди не летают, как птицы?

– Действительно, почему? – задумался Мышкин. И ответил: – Книг читать надо меньше, особенно, русской классики. Лучше спать будешь.

– Не хочу больше спать! – капризно заявила Марина и топнула ножкой. – Хочу больше читать!

– Тогда только русскую классику. Пьесы Островского, например.

Он слегка повеселел.

– У тебя есть что-нибудь в запасе?

– Ты имеешь в виду?..

– Именно. Вчерашний коньяк подойдет. Без сока, пожалуйста.

– Но сейчас еще… – она посмотрела на часы.

– Рано?

– Похоже на то.

– Магазин закрыт?

– Я о тебе думаю, а не о магазине.

– Спасибо за заботу, милая, – растрогался Мышкин. – Коньяк до открытия магазина – лучшее доказательство твоего дружественного отношения ко мне.

– Очень жаль, – огорчилась Марина. – Но этого доказательства уже нет. Не заметил?

– Но, может быть, найдется другое, но аутентичное доказательство? Иначе, боюсь, сомнения загрызут, – честно сказал Мышкин. – Могут и до смерти.

– Вообще-то я спиртного в доме почти не держу. Так, бутылку вина по случаю. Коньяк вчерашний три года тебя дожидался… Но есть «Джонни Уокер». Еще папа покупал. По-моему, это виски такой.

– По-моему тоже… Не понял: когда покупали?

– Лет восемь назад.

– Невероятно! Восемь лет и ни разу не открывали? – изумился Мышкин. – Почему?

– Не было необходимости.

– Правильно решение! Теперь такая необходимость наступила. Поторопись, иначе я могу раздумать, – предупредил Дмитрий Евграфович.

Винтовая пробка сразу не поддалась.

– Это означает, по крайней мере, – сказал он, – что продукт сделан в Шотландии, а не в подвале на Малой Подьяческой.

Он обхватил пальцами пробку посильнее, напрягся.

– Ой! – вскрикнула Марина. – Осторожно!

Послышался стеклянный хруст. Пробка осталась на месте, но осколок бутылочного горлышка глубоко вонзился Мышкину в ладонь.

– Ну, холера!.. – Мышкин растерянно смотрел, как сильно хлынула кровь и залила белую скатерть. – Подвиг Геракла. Это вам не конюшни чистить. И откуда такие бутылки берутся?..

Марина уже вскрыла свежий бинт.

– Сначала подсушить бы надо, – заметил Мышкин.

– Глубоковата рана, – вздохнула Марина, откладывая в сторону насквозь мокрый тампон и беря другой. – Придется зашивать.

– Вам, уважаемый хирург, только бы резать и шить. Сядь и помолчи пару минут. Если можешь, не дыши. Или, ладно, дыши, но чтоб я не слышал.

Он закрыл глаза, быстро сконцентрировался. Дыхание его сначала стало ритмичным, потом редким и поверхностным. Медленно он стал водить вкруговую левой ладонью над порезом. Минуты через две кровь потемнела, пошла медленнее, загустела и остановилась, уступив лимфе.

С изумлением Марина смотрела, как резко обозначились и затвердели края пореза. Рана чуть уменьшилась, крови не стало совсем, но лимфатическая жидкость продолжала немного сочиться.

– Можно бинтовать, – он открыл глаза и глубоко вздохнул. – Сегодня больше ничего не получится.

– Потрясающе! – покачала головой Марина.

– Ерунда! – скромно возразил Мышкин. – Каждый сможет. Если упражняться каждый день, в течение года, то с таким порезом можно справиться часа за два. Полностью зарубцевать. Шрам, правда, все равно останется.

– Как ты это делаешь? Этому научиться можно?

– Хочешь?

– Так здорово! Чудо. Научишь?

Мышкин не ответил, и только когда она завязала узлом конец бинта, неожиданно спросил:

– Скажи, пожалуйста, ты понимаешь язык животных и растений?

– Ты всерьез?

– Как никогда, – заверил Мышкин.

Она растерялась.

– Честно говоря, даже не думала. Нет, наверное. Но животные мой язык иногда понимают. И цветы.

– И какой же они понимают язык? Английский? Или эсперанто?

– Русские кошки – русский. Испанские – испанский. Всё они понимают, если с ними на равных и с уважением. Лучше людей. Вот был у меня когда-то кот…

– Васька, конечно!

– Васька. Мерзавец, каких поискать. Просто негодяй. И хулиган. Однажды ни с того ни с сего вцепился мне когтями в руку и так располосовал, что только через час кровь остановилась. Конечно, от боли я пнула его – летел через всю комнату. С тех пор Васька стал меня встречать каждый вечер в прихожей.

– Совесть заговорила, – уверенно заявил Мышкин. – Настоящий мужчина: стыдно стало.

– Сейчас узнаешь, какая совесть… Приходила я из института домой, он меня встречал, быстренько гадил в мои домашние тапочки и прятался под шкаф. Так он истязал меня две недели. Я с ума сходила, просто в отчаянии была. И однажды взмолилась, когда он в очередной раз примерялся к тапочкам: «Вася, дорогой! Я знаю, что тебя обидела, что ты рассердился. Но и ты ведь негодяй – нельзя же так! Исцарапал меня ни за что, а теперь пытку устроил. Давай помиримся. Я прошу у тебя прощения. Прости меня за тот пинок. Пожалуйста! Больше не буду. Но и ты перестань…»