Год беспощадного солнца
Шрифт:
Так что сотни машин, теперь не только кавказских, припаркованных посреди городских магистралей и в насмешку мигающих аварийными сигналами, – картина привычная и давно никого не раздражает. Даже полицию, где руководящие посты медленно, но неотвратимо занимают земляки и родственники настоящих хозяев Петербурга. И нынче хоть труп посреди проспекта брось – публика в майбахах, бентли, хаммерах, порше и в бензотелегах попроще будет, самое большее, раздраженно плеваться, объезжая покойника, чтобы тут же о нем забыть. Своих дел полно. У полицейских тоже. И тоже своих.
Поэтому Мышкин бестрепетно включил аварийку, не торопясь, бросил взгляд на тротуар и вздрогнул. Потом отчаянно замахал руками, закричал, но в гуще автомобильного рева не услышал собственного голоса. И тогда он подобрался и в несколько огромных прыжков, на зависть любому кенгуру, оказался на тротуаре перед высокой красивой девушкой с длинными серебристо-платиновыми волосами.
– О, Господи! – испугалась она, когда у нее на пути вдруг вырос двухметровый худой субъект, сверкая очками в мощной роговой оправе.
– Вы меня напугали, гражданин, – возмутилась девушка.
– Именно этого я и добивался! – торжествуя заявил Мышкин. – Девушка, а, девушка! Разрешите с вами познакомиться. Вон видите, ради вас я даже машину бросил на дороге. Предупреждаю: если вы со мной немедленно не познакомитесь, ее угонят. Или утащат штрафстоянку. И я не смогу отвезти вас, куда прикажете!
– За кого вы меня принимаете? – девушка оскорблённо вздернула носик, почти треугольный в профиль. – Неужели вы думаете, что я знакомлюсь с мужчинами на улице?
– Никогда! – с жаром возразил Мышкин. – И в мыслях такое
– А что же так? – недоверчиво прищурилась она.
– Потому что точно знаю: с такими уникальными мужчинами, как я, вы знакомитесь исключительно в пригородных электричках.
– Далеко не со всеми! – возразила она.
– А со всеми и не надо. Только с положительными. Вроде меня.
– Чистая правда. И от нее некуда деться, – вздохнула девушка, обняла обеими руками Мышкина за шею, поцеловала и спросила: – Что ты здесь делаешь, милый?
– А ты?
– Я вышла, чтоб встретить тебя.
– Неужели? – не поверил Мышкин.
– Честное слово.
– И все же не верю. Откуда ты могла знать, что я здесь?
– Я ничего не знала. И знать не могла. Да мне и не нужно знать.
– Понимаешь… – начал он, но остановился, отвернулся в сторону, снял очки, неожиданно запотевшие на жаре, и стал изо всех сил протирать их футболкой с крокодилом. – Со мной утром случился приступ безысходной грусти. Жуткий. Сплошная ипохондрия. Но все же до меня дошло: смогу вылечиться, если сделаю какую-нибудь глупость. Например, приеду и увижу тебя. Неожиданно. Без предупреждения.
Он решил не говорить о Ладочникове.
– Где же здесь глупость? – не согласилась Марина. – Напротив, мысль очень умная, хотя для тебя и редкая. – И, не отпуская его, поднялась на цыпочках и тихо сказала на ухо. – До безумия замечательно – идти, не зная куда, и страдать на ходу, потому что родного человека нет рядом именно сейчас, в эту минуту, в эту секунду… И именно в эту секунду он вдруг оказывается рядом. Чудо? Или что-то другое? Он услышал меня?
«Я едва пережил ночь, дожидаясь дня, чтоб приехать и тебя увидеть», – хотел сказать Мышкин.
– Знаешь, милый, я едва пережила ночь, едва дождалась дня, – сказала Марина. – Потому что знала: непременно и неотвратимо тебя увижу. Знал бы ты, как хотелось поскорее!..
Она говорила очень тихо, автомобильный поток ревел, как стадо мамонтов, уже на весь город, однако, Мышкин, с его наполовину глухим правым ухом, отчетливо слышал не только каждое слово Марины. Он слышал даже ее дыхание – выдох, когда говорила, и вдох перед новой фразой.
– Это… это… – начал Мышкин.
– Да, ты прав, – согласилась она. – Такие совпадения бывают очень редко.
Вдруг наступила оглушительная тишина.
– Смотри! – крикнул Мышкин, указывая на светофор.
– Что там?
– Он остановил меня именно здесь, чтобы я не разминулся с тобой. Мы встретились, и светофор тут же заработал: можно ехать. Тоже совпадение?!
Он схватил ее за руку, и они побежали к машине. Как только Мышкин запустил мотор, движение перед ним началось.
Машину Дмитрий Евграфович остановил на теневой стороне Варшавской улицы, и они прошли в Парк Победы. Единственная деревянная скамья у фонтана, окруженного прохладным облаком разноцветной водяной пыли, неожиданно оказалась свободной. Сзади над скамейкой нависал большой куст цветущего жасмина, его темно-зеленая тень смешивалась с радужной прохладой, которая тоже пахла жасмином.
Они долго смотрели на фонтанную струю. Под легким ветром она склонялась то в одну, то в другую сторону. Мышкину захотелось сказать что он не мальчик, сорок пять уже, что был женат два раза и оба неудачно, жизнь попробовал с разных сторон и давно понял, что ничего радостного ждать нет смысла. Мало того: желать себе счастья попросту опасно, потому что оно редко исполняет желания человека, даже если он и достоин, потому что всегда найдется демон, который всегда все слышит и знает, и в тот момент, когда вдруг почувствуешь себя счастливым, как накатываются беды – всегда большие и трудно переживаемые. И все равно: можно быть счастливым даже в беде. Даже во время войны…
– Знаешь, милый, – голос Марины остановил его мысль. – Я часто думаю: вот была война…
– Какая? Чеченская?
Она слегка поежилась, словно вдруг озябла.
– Нет. Чеченской войны не было. Была чеченская бойня. И она продолжается, только мы почти ничего о ней не знаем. Нет, я говорю про ту войну – святую, священную. С Гитлером…
– …Который почему-то очень стал нравиться нашим либеральным властителям дум, – вставил Мышкин. – Особенно в Прибалтике, цивилизованной до кретинизма.
– Честно говоря, я не люблю вникать в политику – дело исключительно мужское. Но тоже заметила, что они с каждым годом, действительно, любят его все больше. Особенно мои отдаленные соплеменники по отцовской линии… Та война была самой страшной. Но ведь и тогда люди все равно жили и выживали, влюблялись, женились, рожали детей, писали книги – художественные, научные. И даже издавали их. Представляешь, я недавно в Публичке видела книги, изданные во время блокады. Это же чудо. И многие были счастливы посреди океана горя, потому что запретили себе тонуть, упрямо плыли из последних сил и были уверены, что доплывут до берега. Хотя добрались немногие.
Мышкин осторожно обнял ее.
– О чем ты еще сейчас подумала?
– О том, что мне почти тридцать, что, может быть, я мало знаю жизнь и людей, но жалеть глупо, любой жизненный опыт не имеет никакого значения и смысла именно теперь, когда я встретила тебя, потому что час назад к ужасу своему поняла: вся моя жизнь внезапно упростилась и состоит из одного элемента – из тебя, и другой жизни мне не надо. Потому что посреди нескончаемого безумия и жестокости я никогда не узнала бы, где можно найти вот такую скамейку – тень, жасмин, фонтан, и радуга прикасается к лицу… Большинство обычных, нормальных людей живет всего двумя чувствами, вернее, двумя страхами: как бы не заболеть, потому что болезнь для них стала хуже смерти. И только бы ребенок не стал наркоманом, потому что каждый – именно каждый, без исключения! – русский ребенок может в любой момент стать жертвой… Еще вчера я думала, что в такое время нельзя желать для себя чего-то хорошего, просто опасно, потому что демоны всегда рядом и подстерегают на каждом шагу, они тебя видят и слышат, ловят каждое твое движение, каждое твое дыхание, и как только ты замечтаешься и подумаешь о чем-то хорошем, как они тут же подсунут тебе большую гадость.
Он слушал и ощущал, как его лицо медленно бледнеет – он хорошо знал, как это у него происходит: сначала холодеет лоб, потом щеки, потом застывают, словно на морозе, губы. «Как это? Что это? – в изумлении спрашивал он себя. И тут в мозгу всплыли слова настоятеля коневецкого монастыря. – А может быть, счастье – это просто отсутствие горя?»
– И так порой грустно… бывало. Но сегодня утром произошло нечто чрезвычайно важное, – она приложила ладонь к его щеке. – Я решила, что счастье – это просто отсутствие горя… Что такое? – встревожилась она. – Ты весь бледный. И щека похолодела.
– Наверное, оттого, что я слишком сильно тебя чувствую… Скажи, ты не замечала за собой способностей к телепатии? Умеешь читать чужие мысли?
– Чужие мысли? – удивилась она. – С чего бы это? Я простая девушка, стоматолог, не самая умная, ничего сверхъестественного. Сквозь стены ничего не вижу и чужие мысли не читаю.
– Ошибаешься! Сейчас я еще больше уверен, что ты – вовсе не простая девушка. Ведьма! Таких, как ты, надо бояться и обходить десятой дорогой.
– И ты боишься?
– Боюсь. Очень, – признался Мышкин. – Боюсь, что проснусь, открою глаза, а рядом – никого.
– Такое невозможно – проснуться и не увидеть самого себя. Ты не можешь во сне потерять часть себя самого. Я – часть тебя самого, как я могу исчезнуть? И ты – часть меня, ты уже стал мною, и я хочу – ужасно хочу, до слез и рыданий!.. – хочу навсегда быть частью тебя, но мне действительно очень страшно, потому что без одной или другой части будет не жизнь, а смерть.
– Значит, счастье – просто отсутствие горя, – повторил Мышкин. – Да.
– Ты никуда не спешишь? – вдруг спросила Марина.
– Куда мне спешить? – удивился Мышкин.
– Ты сегодня не работаешь?
– Бог ты мой! – спохватился он. – Совсем про все забыл. Конечно, работаю! Просто сбежал на полчаса. Думал, только увижу тебя и обратно.
– Может быть, пора? Я не хочу доставлять тебе даже крохотную неприятность.
– Ничего не получится: ты просто не способна доставить мне неприятность! Даже если и в самом деле будут из-за тебя неприятности, то это будут все равно радости, потому что из-за тебя могут произойти только одни радости.
– Поедем, – предложила она. – Я провожу тебя до работы.
– А потом? Домой?
– Нет, дома я не усижу – мой дом слишком далеко от тебя. Я хочу быть недалеко, знать и чувствовать, что ты близко. Вот что: зайду в Покровскую больницу. Она, кажется, недалеко от твоей клиники?
– В двух кварталах.
– Очень хорошо. Там у меня подруга работает, кардиолог. Давно ее не видела. Освободишься, меня заберешь.
– Но я могу прямо сейчас забрать… – начал Мышкин. Но Марина мягкой ладонью закрыла ему рот.
– Тихо! – шепнула она. – Скажу самое важное. Много лет я бродила по пустыне. И все эти годы умирала от жажды. Едва не умерла совсем. Когда уже не было надежды, случайно натолкнулась на колодец. Какая в нем оказалась чудесная вода… Волшебный колодец. Вода чистая, прохладная и разноцветная, как эта радуга. Теперь я боюсь уходить далеко от колодца. Понял?
– Не надо бояться. Никогда.
– Нет, надо! Всегда надо бояться! – упрямо, как ребенок, сказала Марина и даже топнула ножкой. – Надо, потому что отвернешься на секунду, отойдешь в сторону на шаг – быть беде. Песком занесет мой колодец. Теперь навсегда. Что мне тогда делать? Я ведь просто не смогу жить, понимаешь? Физически не смогу. Не только душой. Вот эта биологическая масса, – она приложила руку к груди, – эта примитивная и одновременно ужасно сложная биологическая масса, шестьдесят с лишним килограммов органики просто не выдержат всей тяжести отсутствия другой части, и будут в лепешку раздавлены пустотой. Не говори больше ничего! – попросила она. – Не надо говорить. Я и так все знаю.
– В самом деле, все?
– В самом деле, все. О тебе и обо мне. О нас.
– Что же?
– Знаю, что я тебе тоже нужна.
– Ведьма! Говорил же я!
– Не стану больше отпираться, – неожиданно и с каким-то облегчением рассмеялась Марина. – Я очень хорошенькая ведьмочка. Только большей частью я не ведаю , а чувствую . Этого, конечно, мало.
Она легонько оттолкнула его и тут же крепко обвила его шею обеими руками и прижалась лицом к его щеке. Потом вздохнула, вздрогнула. Он почувствовал, как по его щеке заскользили горячие ручейки.
– Ты плачешь? – смятенно спросил Мышкин.
– Да, – судорожно вздохнула она. – То есть, нет… – и, отстранившись, вытерла ладонью глаза.
– Но почему?
– Не знаю. Так… Испугалась.
– Что тебя так напугало?
– Что кто-то злой меня сейчас подслушивает. И уже что-то задумал.
Она снова судорожно вздохнула.
– Что-то, конечно, произойдет. Такое счастье, как у меня, не бывает бесплатным. Мне придется что-то отдать взамен. Что-то большое и важное для меня. Но я так тебя люблю, что хочется от этого плакать.
Мышкину стало не по себе. Он продолжал молча смотреть в ее глаза и видел, как из ярко-синих они становятся темными, как небо ночью, и непроницаемыми.
Она достала из сумочки батистовый платочек, аккуратно, как котенок, высморкалась и улыбнулась.
И тут он увидел у нее на груди нательный крестик – серебряный на тонкой серебряной ниточке. «Откуда он взялся? – недоуменно подумал Мышкин. – Я же его не видел – ни в «Октябрьском», ни час назад…»
– Крестик тебя удивил? Ты так часто и подолгу смотришь на мою грудь, что мог бы и заметить.
– Твоя грудь настолько прекрасна, что невозможно замечать рядом с ней еще что-либо.
– Будем считать, что ты сказал правду. Не удивляйся: я православная христианка. Мама окрестила, когда мне было четырнадцать лет. Имя мое при крещении – Мария. Мама отдала мне нательный крестик, старинный, еще от прабабушки, и сказала, что ей теперь спокойнее.
– А тебе?
– И мне стало спокойнее. Но не сразу. Только через несколько лет.
– И в церковь ходишь?
– И в церковь, и к исповеди, и к причастию.
– Ты никогда не говорила.
Марина удивилась:
– Зачем? Мне всегда казалось, что вера требует тишины. Это очень интимная вещь. Я обрела веру не сразу. Требуется большой труд.
– И…
– Что «и»? Разве у тебя не было в жизни хоть раз, хоть момент, когда ты чувствовал, что тебя ведет и помогает неведомая сила? И что она рядом с тобой?
Мышкин задумался.
– Не надо отвечать, – сказала Марина. – Мне не надо. Ты себе должен ответить и больше никому. А что до меня… – она улыбнулась, – я готова теперь ко всему! Пусть готовят любые козни, любые гадости, но и пусть знают: без тебя я умру. И сильнее моей смерти ничего быть не может, – решительно заявила она.– Мне заехать за тобой? – спросил Мышкин, останавливаясь около Покровской больницы.
– Я могу сама прийти. Я хочу прийти к тебе прямо домой. Хочу видеть, как ты живешь.
– Более чем скромно. Берлога одинокого мужчины. Можно сказать, аскета.
– И ты не приводишь туда женщин? – прищурилась Марина. – И думаешь, я тебе поверю? Ни за что не поверю!..
– Замечательно! – расхохотался Мышкин. – Прелесть! Сказать: «Не привожу женщин» – не поверишь. Сказать: «Привожу женщин» – тоже не поверишь.
– А ты как думал? Уж таковы мы, женщины. Не знал?
– Только в романах читал, – он тяжко вздохнул. – Так уж и быть, скажу тебе правду, какой бы горькой она ни была…
– Скажи.
– Не привожу, – признался Мышкин.
– Верю. Но вечером проверю.Они вышли из машины, и по ушам ударил истошный собачий лай, даже не лай – крики, вопли, полные страдания, почти человеческие. Оба вздрогнули.
У входа в Покровскую больницу метался пес, двухцветный «дворянин» – хвост кольцом, страшно грязный, бродячий. Он наскакивал на прохожих и кричал, испуганные люди с руганью отскакивали от него.
Мышкин вспомнил, что питерские бродячие собаки с недавних пор освоили вполне человеческое ремесло. Выбирают жертву, обычно пожилую женщину, идущую из магазина, принюхиваются к ее сумке, и, если определяют, что цель имеется, набрасываются на жертву всей стаей. Оглушительным, свирепым лаем запугивают до полусмерти, вырывают из рук сумку и мгновенно исчезают.
– Черт знает, что такое! – возмутился Мышкин. – Куда власть наша воровская смотрит! По улице не пройти. А если он, грабитель хвостатый, еще и бешеный?
– Нет, – возразила Марина. – Тут не грабеж. Тут что-то другое.
– В пивную приглашает всех подряд?
– Может, не в пивную. Но куда-то приглашает.
– Стало быть, кроме испанского языка, ты выучила еще и собачий.
– Мне не надо учить собачий. И так ясно. У него что-то случилось. Какая-то беда.
Они приблизились. Пес, увидев их, безошибочно бросился прямо к Марине, припал на землю перед ней на передние лапы и заныл, заскулил, заглядывая ей в глаза. Потом отбежал на несколько шагов. Остановился и обернулся, глядя на нее через плечо.
– Что с тобой, дружок? Что тут случилось? – спросила Марина.
Пес отбежал еще немного и снова остановился, оглядываясь. Они прибавили шагу, и он привел их за угол, к приемному покою. Как раз бригада скорой выгружала носилки с больным. Но в стороне, под бетонным пандусом, лежал другой пес, светло-шоколадный коккер-спаниель, – в кровавой луже, с разорванным брюхом, откуда наполовину вылезли кишки и валялись на земле.
– Бог ты мой! – присвистнул Мышкин.
От собаки по асфальту тянулась длинная кровавая полоса. Пес умирал, но бока еще еле заметно поднимались и опускались, и неподвижные глаза до конца не потускнели.
– Так вот оно! – сказала Марина, присев около несчастной собаки. – Он звал людей на помощь.
– Как же его? – растерянно проговорил Мышкин. – И кто?
– А машина переехала! – услышал он у себя за спиной.
В двух шагах от них стоял мальчишка с велосипедом.
– Сам видел? – спросил Мышкин.
– Переехала и даже не остановилась, – подтвердил мальчишка. – А второй, вот этот, лохматый, притащил дружка своего сюда и к врачам. Так его из приемного покоя выгнали. Палкой от швабры. И меня выгнали, а я просил у них хотя бы бинт, сам хотел перевязать. Тоже врачи называются!
– Нет, друг мой, – покачал головой Мышкин. – Это не врачи. Это скоты. Кроме того, бинтом здесь не обойтись. Его надо срочно на стол.
– Здесь где-то недалеко должна быть ветлечебница, – сказала Марина. – На семнадцатой линии, кажется.
– На семнадцатой, – подтвердил мальчишка.
– Частная? – спросил Мышкин.
– Не, – мотнул головой мальчишка. – Нормальная.
– Вы оба оставайтесь здесь – на случай, если живодеров черт принесет, а я туда сгоняю. Может, успеем…