Год беспощадного солнца
Шрифт:
– Он что – единственный такой? – удивился Мышкин. – Из-за инфаркта каких-то мозгов ты меня чуть не убила?
– Боюсь, что да, единственный. Есть кое-что, кроме инфаркта.
Мышкин вдумчиво посмотрел на часы.
– Вообще-то, Даниловна, я очень спешу. У меня свидание. С девушкой. Такая девушка!.. Негритянка, представляешь? Чернее сапога. Очень я ей понравился. Давай завтра, а?
– Это невозможно! – протрубила Клементьева замогильным голосом.
Он обреченно бросил кейс на стол.
– Ну, валяй, садистка! Губи мне личную жизнь!..
– В анамнезе, – невозмутимо продолжила Большая Берта, – кроме инфаркта головного мозга, целый букет, даже венок: четыре инфаркта миокарда. На фоне тетрады Фалло. [41]
– Всего-то? – поднял брови Мышкин. – И ты меня посмела…
– Еще слипчивый перикард, гипертония обеих почек, некомпенсированный кардиосклероз, цирроз печени в терминальной стадии и рак поджелудочной железы.
– Значит, у тебя не покойник, а учебник пропедевтики внутренних болезней. Поздравляю. Все? Я могу идти? Разрешаешь?
– И еще аневризма аорты, – упрямо заявила Большая Берта.
– Интересно, как он дотянул до своего возраста?
– У меня было точно такое же сомнение, – сказала Клементьева.
– Что значит «было»? – подозрительно посмотрел на нее Мышкин.
Но она опять дерзко отмахнулась от вопроса начальника и продолжила, четко выговаривая каждое слово:
– По результатам вскрытия, по моим результатам, значит, имеем: четыре инфаркта – не подтверждаются. Тетрада Фалло – не подтверждается. Слипчивый перикард – не подтверждается. Гипертония почек – не подтверждается. Цирроз – не подтверждается. Рак поджелудочной – не подтверждается. Аневризма аорты…
– Не подтверждается? – тихо подхватил Мышкин.
– Именно так.
– А мозги?! – вскочил со стула Мышкин. – А твой инфаркт?
– Подтверждается.
И застыла – скифская каменная баба.
Несколько минут Мышкин ошалело смотрел на Большую Берту, чувствуя, как в голове у него возникает абсолютная пустота. Наконец спросил вкрадчиво:
– Ты в своем уме, Татьяна?
– Исключительно в своем.
– Значит, это я, по-твоему, спятил?
– Вы, Дмитрий Евграфович, совершенно нормальны. Даже слишком. Можно бы и поменьше.
– Хоть это радует, спасибо тебе, ангел из морга! – усмехнулся Дмитрий Евграфович. – Кто же это у нас такой замечательный врач? Чей пациент?
– Ничей.
– Как ничей? – огорошено переспросил Мышкин. – Выходит, ты на помойке его нашла? И сюда притащила. Зачем, притащила?
– Его привезли из Петропавловской, утром. Вы на конференции были.
– Кто привез? За каким дьяволом? И почему к нам?
– Родственники привезли. И предписание из горздрава тоже. На бланке. С печатью.
– Что еще за предписание?
– Предписание вскрыть Туманова повторно. У нас.
– Где бумажка? С печатью, говоришь?
– Я в канцелярию отправила, чтоб зарегистрировали, номер поставили и все такое…
– Тащи сюда! Немедленно!
Через пять минут Мышкин читал:
Заведующему ПАО Успенской клиники
Г-ну Мышкину Д.Е.
ПРЕДПИСАНИЕ
Настоящим предписывается произвести вскрытие покойного пациента Туманова В.И. с целью постановки окончательного диагноза, а также проведения биохимических анализов.
Зам. председателя комздрава Л. Каменев
Зав. оргсектором Г. Зиновьев
Мышкин перечитал бумажку дважды и отшвырнул ее в сторону.
– А Троцкий где? – рявкнул он. – Троцкий – я тебя спрашиваю! – где? В Мексике на кладбище или в горздраве?
– Не понимаю вас, Дмитрий Евграфович, – обиделась Большая Берта. – Какой еще Троцкий?
– Тот самый! Лев Давидович! Бронштейн! С ледорубом в черепе. Товарищ Лопес Рамон Иванович он же Рамон Меркадер вогнал ему ледоруб в башку!
– Все-таки не поняла, Дмитрий Евграфович… Никакого ледоруба у меня нет.
– Ледоруба у нее нет!.. Каменев есть, Зиновьев есть. Не хватает только Троцкого. Откуда ты взяла эту филькину грамоту?
– Сказала же: родственник покойного привез. Утром. Вместе с трупом.
– И ты купилась на эту ерунду? – с нескрываемым презрением сказал Мышкин. – На Зиновьева с Троцким?
– С Каменевым, – уточнила Клементьева, совершенно сбитая с толку.
– Давай еще раз сначала: почему он здесь оказался?
Больной Туманов лечился в Петропавловской больнице четырнадцать месяцев, куда попал сразу после выхода на пенсию. Больше года! Это при том, что даже самая щедрая страховая компания оплачивает только десять койко-дней. После чего больного либо просто выбрасывают из больницы, либо заставляют платить из своего кармана.
Клементьева узнала о покойном не много, но информация оказалась интересной. Туманов был гендиректором крупного оборонного предприятия с Выборгской стороны. В начале счастливой демократической эпохи ему едва удалось спасти завод сначала от Гайдара с Чубайсом, а потом, в еще более счастливое время, от Путина с Медведевым с их модернизацией, которая означала тоже самое разворовывание остатков госимущества, но в особо крупных размерах. Туманов тоже мог бы совершенно спокойно украсть предприятие или часть его, как это делалось по всей России. Распродать уникальное оборудование, здания, станки, запасы металла, и положить в карман десять-пятнадцать миллионов долларов. Остальное разделить с заместителями, что-то отсыпать в пользу министерства обороны, которому принадлежал завод и которое возглавлял бывший торговец мебелью Сердюков. Путин назначил мебельщика специально для решения коммерческих вопросов в армии. Большего цинизма пополам с абсурдом и придумать было нельзя. Именно армия в нормальном государстве дальше всего отстоит от коммерции. Иначе это уже не армия, а огромная воровская кормушка, из которой тащат все – от офицера и генерала до президентской команды.
Но Туманов почему-то воровать не захотел. И, что еще хуже, не предусмотрел, что такие капризы в его обстоятельствах легко с рук не сходят. В самом деле: все вокруг воруют, а Туманов святее Папы римского. Кто такое стерпит? Его наглость вызвала справедливое возмущение начальников. И только одно оставалось для Мышкина непонятным: почему в итоге Туманов оказался в больнице, а не на кладбище? Или в Неве с гирей, привязанной к ногам.
Как только подошел Туманову пенсионный возраст, Сердюков немедленно, прямо в день рождения, отправил директора на вечный отдых. И пенсию персональную назначил – три недели на нее жить было можно. Четвертую нет. Получилось хорошо: не нужно и киллера нанимать. И никаких подозрений. Сам помер. От излишеств.
Еще через два дня Туманова с обширным инфарктом миокарда частная скорая помощь (государственная была, как обычно, занята) за полторы тысячи рублей отвезла в Петропавловскую больницу. Там он пробыл сначала десять дней, потом двадцать, потом четыре месяца, потом десять… Никто его из больницы не выгонял и денег не требовал. Наоборот, назначено было тщательное и комплексное обследование пациента, очень дорогое. И каждую неделю врачи у него обнаруживали новые болезни, одна другой страшнее.
Ему назначили сложный комплекс лечения, дорогого – для миллионеров. И опять чудеса – не потребовали и копейки. Туманов купался в океане внимания и заботы, чувствуя себя безмерно счастливым. Передружился со всем персоналом больницы: каждый месяц его переводили с отделения на отделение, чтобы лечить очередную болезнь.
Очень скоро персонал Петропавловской стал Туманову родной семьей. Серьезно изменились у него и взгляды на современную платную медицину и заодно – на демократию в России. За счастье, какое он нашел в Петропавловской, конечно, стоило побороться и в 91-м, и в 93-м годах. Конечно, цена счастья оказалась в целом высоковата – расчленение тысячелетнего государства и уничтожение голодом и унижением 20 миллионов сограждан. Но что поделать. Хорошее всегда дорого стоит.
Счастливчик Туманов не знал одного обстоятельства. И ему, по требованию жены, врачи об этом обстоятельстве не говорили. Его пребывание в клинике тихо, беспрекословно оплачивала жена, шестидесятилетняя дама с подкрашенной в сиреневый цвет сединой.
Сначала она продала их «министерскую» квартиру из трех комнат в сталинском доме на Московском проспекте. Сама переехала в двухкомнатную, впрочем, тоже в сталинском. Тем временем лечение мужа приняло множественный и интенсивный характер. На его многочисленные болезни медицина пошла в атаку широким фронтом.
Через полгода робко старушка поинтересовалась, улучшится когда-нибудь здоровье мужа. Врачи скрывать не стали: никогда не улучшится. Но есть шанс. Последняя надежда – чудо-лекарство последнего поколения, заграничное и, разумеется, не очень дешевое. Курс – всего пятьдесят тысяч долларов. Скромно по нынешним меркам. Нужно не меньше трех курсов.
Из сталинской двушки жена переехала в однокомнатную хрущевку. Муж прочно застрял в неврологическом отделении. Еще недавно, на других этажах, в него заталкивали, словно орехи в рождественскую индейку, чуть ли не весь справочник Машковского [42] , а в неврологии неожиданно все отменили и оставили только заграничное чудо.
Скоро пациент Туманов и его жена убедились: действительно, чудо. У него исчезли все симптомы прежних болезней. Он стал чувствовать себя замечательно, бодро и всегда был переполнен оптимизмом. Разве что в глазах появился странный стеклянный блеск и постоянно пересыхал язык – стал жестким и шершавым, как наждачная бумага. Он непрерывно пил воду. Жидкость отходила плохо. Туманов отяжелел, оплыл и обрюзг, под глазами выросли отечные мешки. Не всегда понимал, где находится, – в больнице, на своем заводе или на даче в Комарове. Жену он иногда принимал за свою секретаршу.
Потом его стала мучить и ночная жажда. Язык по-прежнему оставался вечно распухшим и невыносимо сухим, едва ворочался во рту. Пропал аппетит, есть не хотелось по нескольку дней, а то и неделями. Если, не приведи Бог, медсестры задерживались с лекарством, он поначалу вежливо беспокоился, потом стал откровенно свирепеть. На это ему и жене врачи доверительно разъясняли: чудо-препарат может иногда вызывать побочные симптомы, но ради общей победы здоровья стоит потерпеть. Тем более что результаты налицо. Врачам удалось не только избавить господина Туманова от гипертензии и остановить цирроз печени. Что там цирроз! Остановили развитие злокачественной опухоли поджелудочной железы, а потом она вообще рассосалась. Без следа. Однако принимать чудо-лекарство ему придется постоянно, до самой смерти. Зато и о смерти теперь можно не думать долгие-долгие годы, а потом вообще забыть про такую неприятность. А вот кто из больных пожадничал и отказался от чудо-препарата, тот давно на кладбище.
К исходу восьмого месяца жена Туманова переехала в коммуналку в деревянном бараке в поселке Саперный. Заболела сама, не внесла в срок очередную плату за лечение, и мужа немедленно лишили чудо-препарата. У него за несколько часов развился острый психоз, который закончился обширным геморрагическим инфарктом головного мозга.
– Значит, все-таки не очень долго мучился, бедняга, – удовлетворенно сказал Мышкин. – И все же, почему он здесь, у нас, я так и не понял.
– Вы все время не даете мне сказать! – обиделась Клементьева. – Ничего бы и не произошло, если бы…
– Подожди! – остановил ее Мышкин, взял трубку и набрал горздрав, секретаря начальника.
– Мирра Герцевна? Вас Мышкин беспокоит из Успенской. Низко кланяюсь.
– Здравствуйте, Димочка. Что могу хорошего для вас сделать? – ласково спросила секретарша.
– Знаете, Мирра Герцевна, я совсем от жизни отстал, закоснел в своем морге… Скажите, пожалуйста, у вас есть такие сотрудники м-м-м… Каменев и Зиновьев?
– Есть. Новые люди.
– А Троцкий?
– Троцкого нет, – невозмутимо ответила Мирра Герцевна. – Но ждем.
– Понимаете, тут они мне какую-то странную бумагу прислали.
– Я видела. Мне она тоже показалась странной.
– Тогда я отправлю ее обратно. Пусть сами выполняют.
– Не советую, Димочка, – мягко возразила Мирра Герцевна.
– Но это же полный бред, что они сочинили! Что, горздрав теперь филиал прокуратуры? А они – прокуроры?
– Серьезней, чем прокуроры, Димочка. Они люди Беленького.
– Вот оно… – протянул Мышкин. – Очень интересно… А кто они по основной специальности?
– Никто. Вернее, как и начальник, тоже продавцы бананов. Оба.
– Да какое они имеют право?.. – вскипел Мышкин.
– Никакого, – согласилась Мирра Герцевна. – Абсолютно никакого.
– Тогда я им… Нет! Этого я так не оставлю! – возмутился Мышкин. – Скоро придется им паковать свои шмотки и – на выход с главным арбузятником!
– Димочка, милый вы мой, – сказала мягко Мирра Герцевна. – Вы давно меня знаете?
– Сколько живу на свете. И столько же времени влюблен в вас!
– В самом деле? – вздохнула Мирра. – А я-то, скромница, полагала, что всего лишь с тех времен, когда вы у меня подрабатывали прозектором… Тем более, выслушайте мой совет. И не только выслушайте. Сделайте так, как я прошу. Моя личная просьба. Не откажете даме?
– А это опасно для жизни? – дурашливо поинтересовался Мышкин.
– Если не прислушаетесь, может быть.
– И что же вы советуете мне делать?
– Ничего, – сказала Мирра Герцевна. – Ничего не делать! Это и есть мой совет. И тем более не вступать в дискуссии и не учить начальников, как им начальствовать. Эту публику я давно ее поняла. Они признают только одно – деньги. Самая страшная сила. Она не знает логики, здравого смысла, не знает и знать не желает морали. То, что для нас с вами свято, для них – всего повод для смеха и издевательств. А вы, мой дорогой, слишком много хороших книг прочли в детстве… такой уж у вас недостаток. Димочка, я вас очень люблю и прошу, хотя бы ради меня: не становитесь у них на пути. Они вас просто переедут. Паровозом. Даже не пробуйте. Обещаете?
– Постараюсь. Спасибо, Мирра Герцевна, – уныло сказал Мышкин и положил трубку.
– Троцкого нет, – неохотно сообщил он Большой Берте. – Но остальные имеются… Едем дальше!
– И тут у Туманова вдруг объявился родственник. Племянник. Из-за границы…
– Как же: за дядиной квартирой прискакал… А квартирка-то – ку-ку! – злорадно бросил Мышкин.
– Ку-ку! – подтвердила Большая Берта. – Вся квартира ушла в Петропавловскую больницу…
– На лечение несуществующих болезней, – с удовлетворением констатировал Дмитрий Евграфович. – Продолжай.
– Племянник побежал в горздрав. Там ему кто-то шепнул, что единственное ПАО в городе, где не берут взяток, – наше.
– Так редко приходится слышать о себе правду! – растрогался Мышкин. – Но случается. Конечно, – скромно добавил он, – есть в городе еще парочка честных патологоанатомов. Все? Сюжет закончен? Тогда разбежались! Я еще могу успеть к своей негритяночке. А то она в Африку укатит без меня.
– Нет! – заявила Клементьева. – Не все.
– Что еще? Я уже ушел. Меня тут давно нет.
– Биохимия. Он весь пропитан барбитуратами. Насквозь. Как греческая губка.
– Пропитан? Чем пропитан? – не понял Мышкин. – Что-то я стал плохо слышать…
– Барбитуратами, – повторила Клементьева с упорством скифской каменной бабы. – Будто его мариновали в бочке. Только вместо маринада – барбитуровые соединения в разных немыслимых комбинациях.
И протянула ему результаты анализов.
Мышкин вырвал у нее листки и впился в них глазами. Потом отшвырнул их в сторону. Всхрапнул, как крестьянский мерин после кнута, вскочил и рысцой пробежал по комнате два круга. Тяжело свалился в свое жесткое вольтеровское кресло, обхватил голову руками и застонал:
– Что ты наделала, дубина стоеросовая… Что ты наделала!
– А что я наделала? – опешила каменная баба.
– Зачем ты влезла в это дерьмо? Зачем?!
– Не понимаю… Предписание…
– О, мама миа! – завыл Мышкин. – Кто тебя сбросил с Луны на мою несчастную голову? – он качался из стороны в сторону, как еврей на молитве. – Зачем вообще приняла этого проклятого жмура [43] ? Зачем взяла? Зачем вскрыла?!
– Но предписание… – пробормотала Клементьева.
Мышкин свирепо уставился на нее.
– Где? Где твое чертово предписание? – заорал он. – Где?!
Она наклонилась и достала бумажку из-под стола.
– Да вот же, – пролепетала Клементьева. – Вот… лежит – на бланке оно… и с печатью.
– С печатью?! – взревел Мышкин. Он схватил бумажку, смял ее в кулаке и потряс им перед носом Климентьевой. – Это? Это, по-твоему, предписание?
Он плюнул на листок с печатью, сложил его пополам. Подумал секунду, снова расправил бумажку, высморкался в нее до отказа, смял и швырнул в мусорную корзину.
– Вот и все твое предписание! – заявил он. – Там ему место. И тебе тоже!
Клементьева сначала побледнела. Потом лицо ее медленно залила багровая синюшность – ото лба вниз, словно ей на голову вылили ведро акриловой краски. Она удерживала слезы, яростно кусала губы и изо всех сил молчала.
Дмитрий Евграфович тоже затих, рот его заполнился слюной, словно перед рвотой. Тяжело перевел дух и бесконечно усталым голосом спросил:
– Ты хоть понимаешь, что отныне, именно в эту минуту твоя жизнь, и моя тоже, сумасшедшим образом изменилась? Вернее, даже в ту секунду все переменилось, когда ты согласилась принять проклятого жмура. В плохую сторону изменилась. И неизвестно теперь, выберемся мы с тобой из волчьей ямы или нет. Потому что переиграть и вернуться хотя бы на три часа назад, как ты, наверное, тоже понимаешь, невозможно.
Закусив губу добела, она кивнула.
– По закону, ты не имела никакого права принимать этот – да любой! – труп от посторонней конторы, – отчеканил Мышкин. – Горздрав не имеет права в явно криминальной, как у нас, ситуации проводить вскрытие, экспертизу или первичное дознание без участия следователя или прокурора.
Две крупные брильянтовые слезы, остро блеснув радужными искрами, скатились по круглым щекам Большой Берты и разбились о белый кафель.
Стыд уколол душу Мышкина, и он положил свою сухую от спирта руку на ее кулачок, оказавшийся не каменным, а мягким и теплым, слегка дрожащим.
– Тот козел, что за квартирой прискакал… – заговорил Дмитрий Евграфович. – Где он был раньше, мерзавец, когда его любимого дядюшку подсадили на колеса [44] и стали раздевать до кальсон? Я тебе скажу, где он был. Он надеялся, что дядя быстро дуба даст – денег-то на лечение у дяди не было, и козел, безусловно, знал об этом. Но вот в чем его оказалась ошибка. Он и допустить не мог, что для кого-то, в данном случае для дядюшкиной верной подруги, жизнь близкого человека оказалась дороже любых квартир и любых денег. И я вполне допускаю, что и племянник участвовал в деле с наркотой, был в сговоре. В противном случае, он должен был не в горздрав идти и там взятки давать за филькину грамоту. В прокуратуру ему надо было! Должно быть возбуждено уголовное дело. И только потом назначена экспертиза. И не какая-нибудь клементьевская экспертиза, цена которой грош в базарный день, а официальная, судебно-медицинская. Поняла? Разве тебя не учили в институте?
Не дождавшись ответа, он сказал:
– Судебно-медицинская. Официальная. Теперь повтори, что я сказал: какая?
– Судебно-медицинская. Официальная, – сквозь слезы и сопли выговорила Клементьева.
– Правильно. Молодец! – одобрил Мышкин. – Хорошо мыслишь, подруга. Но с опозданием. А теперь скажи мне честно – только очень честно… На сто процентов честно, потому что твое вранье я всегда вижу за два километра… Он тебе деньги предлагал?
– Предлагал, – всхлипнула Клементьева.
– Сколько?
– Три.
– Три рубля?
– Три тысячи.
– Фантиков?
– Долларов.
– А что же так мало? – искренне удивился Мышкин. – Ведь на кону миллионы. Квартирка-то – сталинская… Если преступление будет доказано в суде, он квартиру может потребовать обратно. Да еще с компенсацией ущерба.
Она тихо плакала. Мышкин терпеливо ждал. Наконец, вытерев нос, Большая Берта сказала:
– Вы не совсем правы насчет квартиры. Он сразу забрал тетку из коммуналки, перевез в собственную квартиру, и сейчас оформляет дарственную. На тетку.
– Нет, ты не пой мне песен Грузии печальной!.. Не увиливай. За что он тебе бабки давал? Что хотел за них? Что требовал? Сексуальных услуг?
Клементьева улыбнулась сквозь слезы:
– Ну, вы тоже скажете, гражданин начальник…
– Так все-таки?
– Чтоб вскрыла без очереди. И максимум данных.
– Взяла?
– Нет.
– А почему?
– Так ведь вы же не разрешаете! – она выпрямилась и открыто, с вызовом, посмотрела Мышкину в глаза.
– А если бы разрешил?
Усмехнувшись, Большая Берта отрицательно качнула головой.
– Не разрешили бы. Да я бы все равно не взяла.
– Ну и дура. Сейчас все берут. Кроме нас с тобой… А всё гордыня! Признайся, приятно отвергать гнусные предложения? А? «Я не такая!.. Я жду трамвая!»
Он замолчал и стал растирать левый мизинец руки, освобождая сердечный энергетический канал – к горлу подступила легкая, но уже знакомая опасная дурнота. Клементьева все поняла сразу:
– У меня есть валидол.
– Валидолом откупиться хочешь? Не выйдет! Спорю на ящик коньяка, что этот тип от тебя так не отстанет.
Чуть поколебавшись, Большая Берта призналась:
– Уже не отстал.
– Свидание назначил?
– Угу.
– Когда и где?
– Сегодня… в восемь, в ресторане «Ночной лев». Тут, на Васильевском.
Мышкин восхищенно стукнул себя кулаком по колену.
– Ну ты, Клементьева, блин, даешь! Это же не кабак. Ночной клуб! Безумно дорогой. И там одни бандюки собираются. Ну, может, еще их коллеги из родственной организации под названием «Единая Россия». Пойдешь?
Она вздохнула.
– Не знаю… Теперь нет, наверное.
Теперь глубоко вздохнул Дмитрий Евграфович, задержал воздух на шестьдесят секунд и медленно выдохнул, глядя вверх. Под потолком в мертвом свете энергосберегающей лампы, скрученной в стеклянную спираль, кружила мягкая ночная бабочка.
– Вот так и ты, – сказал Мышкин, указав на бабочку. – Как только что мы установили, твои результаты, согласно уголовно-процессуальному кодексу, юридически ничтожны. Он-то это понимает, твой соблазнитель?
– Да – кивнула Большая Берта. – Он знает. Ему нужно для себя. Для будущего, говорит.
– Для будущего… – кивнул Мышкин. – Задумал, значит, что-то. Потому что улики твои, несмотря на незаконный способ получения, – все равно большая ценность для некоторых наших коллег из Петропавловской больницы. Но вся гадость совсем не в этом. А в том, что ты, добровольно и по дурости, а я поневоле и по доброте сердечной, стали обладателями совершенно не нужной нам информации. Она осталась не только на бумаге, но и в наших головах. Ведь сказано: «Бойся первой мысли и первого движения души: они зачастую бывают благородными». Слышала?
– Кем сказано?
– А, – отмахнулся Мышкин. – Был двести лет назад такой французский гад и ворюга, член партии «Единая Франция», Талейраном звали…
– Бумагу можно сжечь, – продолжал размышлять Мышкин. – Но выбить информацию из наших голов можно только вместе с нашими мозгами… раз уж дело идет на миллионы. Теперь за наши с тобой жизни я не дам и рваного рубля. Ты мне вот что скажи: почему на меня все слила? Почему не на Литвака? Он же был с утра.
– Литвак с утра торчит в Петропавловской. Он и сейчас там. Он же там когда-то работал. Я и подумала, что он может оказаться лицом заинтересованным.
– Ах, вот как! – язвительно подхватил Мышкин. – Ты подумала! Поздравляю тебя с редким событием в твоей личной и профессиональной жизни. Но разве ты не подумала заодно, что я – лицо еще больше заинтересованное? Я заинтересован в том, чтобы мы с тобой остались в живых. И, по возможности, без телесных повреждений различной степени тяжести, влекущих длительное расстройство здоровья или смертельный исход.
– Так что же делать? – убито спросила большая Берта.
– Сейчас – молчать! – отрезал Мышкин. – Тишина! Хоть слово скажешь – изнасилую!
Клементьева потеплела и улыбнулась с легким кокетством.
– Ой, мужчина, вы только на словах такой смелый. А как до дела – ведь обманете, как всегда?
Он погрозил ей кулаком, закурил, откинулся в кресле и стал наблюдать за бабочкой. Она по-прежнему описывала резкие круги вокруг раскаленной лампы и вдруг коснулась ее и тут же мягким комочком медленно, кругами, упала на пол.
– То-то же, – проворчал Мышкин. – В следующий раз умнее будешь. Хотя следующего раза у тебя уже не появится.
Он стукнул кулаком по столу:
– Слушай мою команду! Иди в кабак да не опаздывай. Сейчас кавалеры не то что в мое время – по два часа ждать девчонку на свидании не будут. Там лопай, как можно больше и дороже, пей исключительно марочные коньяки, но не нажирайся, иначе погубишь всё. Нас погубишь. Так что прими, дорогая, взятку в виде ресторана на всю катушку, а козлу скажи так: дело ты сделала, но все материалы забрал шеф, то есть я, а он такая скотина, что может и не отдать – такой вот модус. Пересказать результаты ты не можешь, у тебя вообще нет памяти на документы и коньяк уже в голове… Да и вообще, без подписи шефа документы недействительны, а нести заказчику без подписи – плохая примета. Потому и не принесла. Вот видишь, и врать ничего не надо. А когда хорошенько поднапьешься, и вовсе скажи: пусть идет в прокуратуру – ведь все равно придется. А теперь давай мне все, что у тебя по этому Туманову, и вали отседова! Да и чтоб я тебя здесь никогда больше не видел с зареванной харизмой!
– Он… – робко произнесла Большая Берта. – Он сказал, что в прокуратуру никогда не пойдет.
– Это почему же?
– Говорит, у нас все законники продажные. От полицая до генерального прокурора.
– Так и сказал?
– Так и сказал.
– Что ж, здравом смысле ему не откажешь… Впрочем, нам еще лучше. Иди! То есть нет, стой! Самое главное: забудь про этого жмура все. Абсолютно все! Тогда и врать на допросе не придется. Закон не заставляет тебя все на свете помнить. Забыла – такой ответ любой прокурор примет.Когда Клементьева убежала, оставив после себя шлейф французских духов, он полез в ящик стола к Литваку – в самый нижний и в самый дальний угол. Здесь Мышкин хранил свои ключи от спирта, справедливо рассуждая, что в таком месте Литвак точно искать их не будет. Налил в химическую реторту ровно сто граммов, опрокинул и запил квасом из холодильника – старым и уже кислым. Включил компьютер, отсканировал все клементьевские бумажки, переписал файлы на тот же компакт-диск, где хранились программы Ладочникова, и стер с винчестера не только файлы, но и их следы. Бумаги сложил на секционном столе, щелкнул зажигалкой, но поджечь не успел.
Загрохотала дверь. На пороге стоял Литвак – веселый, шустрый, сверкающий улыбкой. С ним реаниматолог Писаревский – он тоже излучал бесконечную радость. И незнакомый мужик лет сорока, с огромной, как у Фридриха Энгельса, рыжей бородой и в белом грязноватом халате. Здесь Мышкин его никогда не видел, но борода показалась знакомой – большая редкость. Где он видел рыжего, Мышкин вспомнить не успел, потому что радостный Литвак вдруг оказался рядом, резко оттолкнул Мышкина от стола и схватил документы.
– Отлично! Великолепно! Просто замечательно, – приговаривал он, разглядывая бумаги. – Везде подпись Большой Берты. Твоей визы, мосье Кошкин, здесь нет. Очень хорошо! – одобрил он. – Молодец, Полиграфыч, ты всегда был сообразительным пацаном. Не стал визировать всякий бабский бред. Даже спалить их хотел. Но ведь этим бумажкам, вообще-то, цены нет, точнее, есть и немаленькая. А ты так по-дурному… Не быть тебе, Дима, президентом России. Так и помрешь честным и нищим дураком. Божий человек, понимаете ли…
Мышкин молча пошел к своему столу и выключил компьютер. Компакт-диск Ладочникова оставался в дисководе.
– Эй, эй! – закричал Литвак. – Что так торопишься? Порнуху, небось, смотрел? Я тоже, может, хочу посмотреть голых баб.
Он подмигнул. Внезапно Писаревский и рыжий схватили кресло вместе с Мышкиным и оттащили в сторону. Рыжий, словно клещами, впился Мышкину в плечи, а Писаревский деловито и ловко коричневым скотчем примотал Мышкина к креслу. Теперь руками Мышкин пошевелить не мог. Ноги остались свободными – скотча не хватило.
Литвак включил компьютер. На мониторе появился запрос на логин и пароль. Литвак обернулся к Мышкину.
– Ну, друг наш бесценный, что я должен вписать? Диктуй.
Мышкин молчал.
– Вот ты какой! – с детской обидой протянул Литвак. – Плохой человек. Не хочешь давать доступ в систему. Пароль у тебя, конечно, сверхсекретный, год надо подбирать. Столько ждать я не могу. Но… мы тоже кое-что умеем. Гениальность твоего пароля в том… – Литвак сделал сначала печальную паузу, но потом с неожиданной радостью закончил: – В том гениальность, что никакого пароля не существует вовсе!
И он нажал на ввод. Система открылась.
– Ну, какой хакер способен подобрать пароль, которого нет? – усмехнулся Литвак. – Нет такого хакера во всем свете.
Первым делом Литвак запросил список недавних документов. Мышкин едва не застонал – как он мог забыть! Только бы компакт-диск не запустился автоматически. Правда, автозапуск Мышкин запретил, но кто знает, как поведет себя старый компьютер.
– Список есть, а где файлы? Стер, что ли? Скрыть решил от хороших людей? – огорчился Литвак.
Он дал компьютеру команду на восстановление файлов. И получил отказ.
– В два прохода, стер, конечно… Оригиналы решил спалить, а копии все-таки сделал. И где они? Куда записал? Где диск? Зачем записал? Для продажи? Или для шантажа?– Никому твои дерьмовые файлы не нужны, – угрюмо заявил Мышкин. – Их и за копейку никто не купит. Они не имеют юридической силы.
Литвак умолк и впился взглядом в его лицо.
– Так, значит, ты решил, что товар неликвидный? – недоверчиво спросил он.
– Сам подумай: какой дурак возьмет липу? Ты, что ль? Больше она никому не нужна. Даже прокурору.
– Как знать, как знать… – покачал головой Литвак. – Говоришь, не имеют силы…. Сейчас нет, а завтра могут и поиметь.
И он отправил весь список в компьютерную корзину, потом очистил ее. Поразмыслил и дал команду на полное форматирование всех жестких дисков. В считанные секунды винчестер стал абсолютно чистым.