Год длиною в жизнь
Шрифт:
Рита усмехнулась:
– Летом бывает очень жарко, а во Франции не принято спать с распахнутыми окнами. Створки открываются внутрь, в комнату, а ставни защищают окно. Они сделаны как жалюзи, с узкими прорезями. Сквозь них только чуть-чуть проникает солнце, а воздух проходит свободно. Понимаешь?
– Ты идешь сейчас в гостиницу? – перебил Георгий, и по его лицу было видно, что он не слышал ни слова – ни про решетчатые ставни, ни про жару и прочее.
– Нет, – мигом замкнулась Рита. – Я просто гуляю. А если даже и в гостиницу – что с того? Я тебя не зову в гости.
Георгий вынул руки из-за спины – и Рита замерла. Три веточки красной герани пламенели на фоне его белой
– Что это? – спросила она с самым неприступным видом, как если бы ей было тринадцать лет и мальчик из соседнего лицея впервые подстерег ее на улице с цветами.
– Герани, – робко сказал Георгий. – Те самые, на которые ты смотрела. Я увидел, что ты стоишь напротив окон, понял, что ты сейчас уйдешь, схватил цветы, бросился из дому… чуть бабу Сашу не пришиб, она с капустой с рынка шла. Главное было, чтобы она эти герани не увидела, она над ними трясется… как не знаю над чем. Да и мама тоже. У нас это какой-то культовый цветок в доме, герань, перед ним уже скоро станут мессы служить, честное слово!
Он болтал, и по лицу его, по чернющим глазам, которые так и льнули к глазам, к лицу, к телу Риты, видно было, что он сам не понимает ни слова из того, что говорит.
«Да, – мрачно подумала Рита, – tante Sacha не успела ему ничего сказать. Не хватало, чтобы сейчас спохватилась, куда помчался обожаемый le petit-fils, [16] выбежала и увидела, как мы разговариваем. Вот дьявольщина, как все вышло неладно…»
– Так, может, не стоило трогать цветы? – сухо сказала Рита, и горькая усмешка чуть не прорвалась на ее губы, потому что слова были сказаны ею словно бы не Георгию, а себе самой. – Спасибо, но мне пора идти.
16
Внук (франц.).
– Возьми цветы, пожалуйста, – прошептал Георгий, и у него сделалось такое мальчишеское, несчастное выражение глаз, что Рита мгновенно сдалась – и осторожно, двумя пальцами приняла хрупкие стебли.
– «Я знаю… – сияя благодарной улыбкой, заговорил Георгий, – век мой уж измерен, но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я…» Понимаешь, я тебя несколько дней не видел и извелся весь. На звонки не отвечаешь…
– Ну, – опуская лицо к гераням, холодно проговорила Рита, – век твой отнюдь не измерен, уверяю тебя. Ты еще молод, ты еще слишком молод. Я старше тебя вдвое, ты только подумай над этим! Единожды то, что случилось у нас с тобой, могло случиться, ведь мы живые люди, а, как говорится, Амур стреляет, не выбирая цели! А у вас говорят… – Она пощелкала пальцами, вспоминая. – Любовь зла, полюбишь и…
Георгий смотрел исподлобья, оборвал сердито:
– Ладно, хватит демонстрировать знание русско-французского фольклора! Какое он имеет к нам отношение? Зачем смеяться над тем, что было так… так великолепно? – Он с трудом перевел дыхание. – Нельзя смеяться над этим , понимаешь?
– От возвышенного до смешного один шаг, – пожала плечами Рита. – Значит, смеяться можно над всем.
– Неужели тебе и правда смешно? – Георгий угрюмо опустил голову. – Я смешон?
«Скажи «да», – словно шепнул кто-то на ухо Рите. – У мальчишки бешеная гордыня, как у всех невысоких мужчин, человек, который смеется над ними, немедленно становится их лютым врагом. Скажи «да» – и он больше не подойдет к тебе!»
Она холодно посмотрела на Георгия сверху вниз:
– По-моему, все, наоборот, очень печально. Я приехала в Россию вовсе не для того, чтобы заводить роман
Рита только сейчас заметила, что они уже отошли от подворотни, пересекли площадь Минина, на которой вяло бил жидкими струйками воды изящный чугунный (сохранившийся со старых времен!) фонтан, и даже сделали несколько шагов по красивейшей улице, которая – она это отлично знала, не раз слышала от матери! – раньше называлась Большой Покровской или просто Покровкой, а сейчас – это ей уже Федор Лавров рассказал – называлась улицей имени Свердлова или просто Свердловкой.
– Ну, мы просто гуляем, – пробормотал Георгий, и глаза его блудливо вильнули. – А если хочешь, мы можем зайти к моему приятелю. Он вон там живет, за универмагом, вход со двора. У Сашки Тихонова квартира большая-пребольшая, дом, в котором он живет, еще с царских времен сохранился, как и наш. Сашка пластинки собирает. Знаешь у него какие пластинки есть? Весь Вертинский, еще эмигрантские записи, Лещенко есть, Козин старый, довоенный, сейчас-то пластинок Козина больше не выпускают. Мне очень нравятся романсы, а тебе?
– Мне тоже, – кивнула Рита. – Но пластинки Вертинского у нас дома есть, его очень любят мои мать и отчим. И Лещенко есть. Ну а Козина нет, но это не значит, что я сейчас пойду к какому-то Сашке Тихонову слушать пластинки. Думаешь, я не понимаю всех твоих подходов? Пришли к другу, послушали музыку, потом он деликатно уходит – за вином или еще за чем-нибудь или просто скрывается в одной из комнат своей большой-пребольшой квартиры, а мы остаемся одни… – Она зло хохотнула при виде обескураженного лица Георгия. – Я же говорю, ты – мальчик, для тебя все только начинается, а у меня было не раз, не два и даже не три. Я не замужем и не была замужем, я свободная женщина, у меня были, есть и будут любовники, ты всего лишь один из них, не более того, не рассчитывай на исключительность.
Ноздри Георгия раздулись, он опустил глаза. Лицо стало непроницаемым.
– Да я и не рассчитываю, с чего ты взяла? – спросил небрежно. – Хорошо, пусть так, я твой случайный любовник. Но я тебя что, в загс зову? Нет, я просто хочу повторить то, что было так классно. Тебе тоже было классно, я же знаю. Я помню, как ты…
Он умолк. Очень многозначительно умолк!
Рита даже зубы стиснула. Вот так мальчик, ничего себе! Опасный мальчик, оказывается. Мстительный. Злой… Она покосилась на него и увидела, что лицо Георгия побелело, на скулах загорелись красные пятна, губы дрожат. Кажется, он сам испугался того, что наговорил. Ничего, надо было раньше думать! И не ты один здесь мстительный!
– Ну, ты переоцениваешь себя, – сказала Рита небрежно, – мне случалось испытывать оргазмы и более сильные, уверяю тебя.
Ага, получил? Стал вовсе белый, как мел. Ну да, услышать такое… И еще неизвестно, что его сильнее поразило: признание, что он ничем не лучше других, или откровенно произнесенное слово «оргазм». Они, эти soviйtique, ужасные ханжи. Вся сексуальная терминология у них под запретом. Они предпочитают называть и органы, и ощущения неопределенно, туманно, как бы опустив глазки: это . И еще – ужасная пошлятина! – спрашивают у женщины после этого: «Тебе хорошо было?» Вот и Георгий спрашивал, хотя ее стоны были достаточно красноречивы. Но он спрашивал, совершенно по-мальчишески гордясь собой.