Год длиною в жизнь
Шрифт:
– У нас все такие в семье, – словно извиняясь, ответила «пташка», глядя почему-то на Александру Константиновну. – Мама, бабуля, ее сестра. Отец был очень стройный…
Александра Константиновна усмехнулась. Она и в свои шестьдесят восемь легко могла бы надеть платье, в котором когда-то ездила на бал в Дворянское собрание и которое до сих пор, окутанное простыней, висело в гардеробе (Люба, Милка-Любка, сберегла во все времена и во все безвременья, спасибо ей, царство небесное, дорогой, незабвенной подруге, врагине, сестре названой!). Простынка была застиранная, прохудившаяся, латаная-перелатаная, ни на что более не годная, а платье пахло теми же сухими цветами, что и в четырнадцатом году, шелк ничуть не полинял, не выцвел, разве что розочки, нашитые
«Музейная редкость!» – хмыкал Игоречек… внук Георгий, стало быть. Ну а Верунька, названная так во исполнение последней, предсмертной просьбы Милки-Любки, смотрела умильно: «Бабуль, ты мне дашь его когда-нибудь поносить?»
Верунька, кажется, единственная из их семьи, кого худышкой не назовешь. Олю тоже по фигуре от девушки не отличишь, а вот ее дочь пошла, видимо, в отцовскую породу: кругленькая. В фигуре нет и не было девичьей хрупкости. Нет, не носить Веруньке бабулиного платья, треснет старый шелк на крутых бедрах и налитой груди…
– Капусту-то возьмите! – ворвался в уши назойливый голос.
Александра Константиновна виновато улыбнулась. Она в последнее время частенько этак вот уносилась в мыслях невесть куда, и вернуться порой было нелегко. Вот и сейчас – задумалась, а продавщица давно уже стоит, протягивая трехлитровую банку, набитую купленной ею капустой. Александра Константиновна засуетилась, расплачиваясь и умащивая банку в узкую авоську (связанную когда-то все той же Милкой-Любкой нарочно для того, чтобы в ней банки носить).
– Вы капусту-то брать будете, нет? – донесся до нее голос другой торговки. – Баночку давайте! А нету, так мы свою дадим. За денежки, конечно, но дадим!
– Нет, извините, – ответила элегантная дама. – Я в отеле, то есть, извините, в гостинице живу, там капусту как-то… сами понимаете… – Она пожала плечами. – Я просто попробовать хотела. Никогда такой капусты не ела…
– Она попробовать хотела, а я тут с ней покупателей теряю! – возмутилась продавщица. – У нас в Энске так не водится!
Остальные торговки смотрели на нее кто с осуждением, кто с восхищением, но помалкивали. Вот бесстыдница, для красного словца не пожалеет ни родного отца, ни родной матери! Надо ж сказать такое, учитывая, что базар по причине разгара рабочего дня пуст и за все время ни один человек не то что не подошел к капустному ряду, но даже в поле зрения торговок не мелькнул…
Однако дама, услышав ее ворчание, предложила:
– Я заплачу за пробу. Сколько?
– Рубль, – ляпнула торговка, и даже ее бесстыжие глаза на миг вильнули в сторону.
Рубль! Если дама напробовала капусты на копейку, и то хорошо. К тому же за пробу отродясь денег не брали. Но столичная гостья – ну настоящая «парижанка», ей-богу! – глазками похлопала, плечиками пожала, в сумочку полезла…
– Ну ладно тебе, Кать… – едва слышно пробормотала Александра Константиновна, повернувшись к торговке.
– А чо ладно, чо ладно-то?! – выкатила было та наглые глаза, но тут же махнула рукой: – Ладно, ради Сан-Кстинны… Иди, гуляй, девушка!
«Девушка» снова пожала плечиками, пробормотала «спасибо» и повернулась к Александре Константиновне:
– Извините, можно, я вам помогу? У вас три сумки, тяжело же.
– Мне тут всего ничего идти, – качнула та головой. – Спасибо, я уж сама.
– Нам по пути, – твердо сказала «девушка». – Пойдемте. Или вам еще что-нибудь нужно купить?
– Да все вроде куплено, – задумалась Александра Константиновна. – Хотя нет, еще ржаного в хлебном ларьке на выходе возьму, и все.
Конечно, пришлось в очереди постоять, но недолго, минут пятнадцать. Почти рубль буханка стоила, но у зятя Александры Константиновны пенсия военная, он денег не считает. А то намаешься в магазине-то стоять, чтоб по карточкам хлеб взять. Хотя очереди для советского человека – вещь привычная.
При Ленине я жила,
При Сталине – сохла,
При Маленкове мед пила,
А
вспомнила вдруг Александра Константиновна частушку, которую, подвыпив, начинала голосить нижняя соседка, Антонина Северьяновна, дочка покойного Шумилова. Теперь она, Тоня, тут жила вместе с таким же голосистым и любящим подпить супругом Филей Окуневым. Ну а по трезвости помалкивали соседи. Трезвые русские вообще молчаливы. Эх, жизнь учила, учила – и научила!
Эта глупость с хлебом как началась, когда Хрущев со своими кукурузными идеями оставил страну, считай, голодной, да так никак и не кончалась, хотя к власти пришли новые правители, Брежнев, Косыгин и Подгорный. Очереди не исчезали. Из магазинов пропадало то одно, то другое. И цены росли. На капроновые чулки, скажем, цену сбросят, а на молоко возьмут да взвинтят! А что людям нужнее, чулки, которые через каждые три минуты рвутся, или молоко?
Впрочем, возмущалась очередями и всем прочим только зеленая молодежь, вроде Иго… вроде Георгия, ну да, конечно, Георгия. Они верили в коммунизм, который наступит, как было обещано в шестидесятом году, через двадцать лет. «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» – так было заявлено с высокой трибуны. Те, кто постарше, доподлинно знали, что всякое поколение советских людей будет жить в очередях: не за хлебом, так за солью, не за солью, так за спичками, не за спичками, так за сахаром, мылом, содой, крахмалом… Возьми прейскурант любого магазина да перечисляй, пока не надоест!
А молодые, они – да, они очередями возмущались. Как-то раз Александра Константиновна прибиралась в комнате внука, отодвинула письменный стол, за который завалилась какая-то бумага, и нашла листок, кругом исчерканный небрежной рукой, так что не все и разберешь:
Царь Никита жил когда-то — Жирно, весело, богато. Во дворце Никита жил, Часто речи говорил, Часто ездил за границу Продавать нашу пшеницу. И куда бы ни летал, Всем подарки раздавал. Помогал работе всей Зять Никиты – Аджубей. Чтоб кормить нам всех малайцев, Немцев, негров и китайцев, Думал царь наш, как тут быть, Где бы денег раздобыть. И нашел, мы это знаем: Сотворил огромный заем, То есть в долг с народа брал, А назад не отдавал. И сказал, вы потерпите, Облигации храните, К коммунизму подойдем, Снова розыгрыш введем. Он хозяин тут и там, Все теперь решает сам. Сам придумал семилетку. Приказал пустить ракетку На далекую Луну, Разбудил там сатану. Стаж имел он за плечами, Выступал везде с речами, Жизнь хорошую сулил И, конечно, говорил: «Мы Америку догоним И по мясу перегоним, По одежде, по руде, Будет рай у нас везде». Царь счастливо поживал, Коммунизма он не ждал. А потом сам заблудился И с вершины покатился. Тут скорби народ-творец, Тут и сказочке конец.