Год Шекспира

Шекспир Уильям

На Духов день, когда труба пропела: Прием окончен, можно расходиться, — И только трон, покинутый, смотрел На всех, кто жаждал милости монаршей, Покуда я, замешкавшись, кивая И кланяясь, стремился к выходу, — Премьером ставший Карл меня улыбкой, подходящей дню, остановил: — Горацио, пойдем в мой кабинет, Немного поболтаем, как друзья, Немного выпьем… Только вот вина Он издавна не пьет, и мы цедили сахарную воду. Он у окна застыл, и взгляд его рассеянно скользил По разодетым в шелк придворным, что внизу Текли к донжону — иногда мелькали дамы: милы и изящны. — Скажи, Горацио, уж сколько раз мы видели все это? — Он обернулся и с усмешкой меня похлопал по плечу. — Но

ведь душа поет, едва увидишь Весь блеск, дарованный Царем Небесным, Короне для защиты нашей жизни, земель и благ? Ты, столько лет служивший королю Без страха и упрека, с этим согласишься… Он отхлебнул воды. Я чуть приподнял бровь: куда он клонит? Он обернулся с мимолетною улыбкой: — Вот почему, мой друг, мне больно слышать, Когда твои поступки… тень бросают… Я резко выпрямился: — Что? Ты полагаешь, я… — Послушай, не в обиду… Сядь, послушай. Я тридцать лет живу среди интриг, Но выбирать слова не научился, Когда я с теми говорю, кто впрямь мне дорог. Ты — дорог мне, и потому… нет, только потому — скажу, Что у меня на сердце: с дурака спрос невелик, (Кто, кроме дурака, в политику полезет, Право слово?) Я много видел дураков, и знаешь — Больно… больно, когда друзья по глупости готовы Подставляться… — Катись ты к черту! Может, уже хватит Намеков?! Я думал, ты в измене меня собрался обвинить И с головой уже простился. А теперь все дело в том, Что я веду себя не слишком умно… Ну, если это — потрясение основ И грех тягчайший против государства, То скоро всех у нас поубивают, За исключением коров да лошадей. Что ж признаю, виновен Двойной виной: я — человек и смертен. А теперь признайся, Чем моя дурость превзошла твою? Он улыбнулся вновь. Отпил глоток невкусной влаги и поднял палец вверх. — Я рад, что не задел тебя. Позволь же напрямую: Я про твою дурную одержимость — опасную, сказал бы, одержимость — Историей о смерти Гамлета-безумца. Поверь, Она идет во вред тебе… — Какая одержимость? Историей про Гамлета?.. Вредит мне? Ну что за чушь?! Кому какое дело до того и нашей дружбы, Которую ты подымаешь на смех. Да и при чем тут Королевство?! — Как при чем?! Пустячное — порой важней всего. — Я помню, нашей с тобой бабке Загадки нравились… И ты пошел в нее? — Ну, знаешь ли, сейчас мне не до шуток! Кончай дурачиться! Ведь над тобой в рукав Смеются при дворе, а смех придворных… Ты знаешь сам… тогда уж дело плохо… Но много хуже — шепоток в народе. Да, про тебя! Пройдись по улицам, переодевшись, как калиф Багдадский, загляни на постоялый двор, На лавку сядь с отребьем да послушай там пересуды О Горацио, преславном нашем лорде. Что о его посольствах в Италию, к французам, англичанам Услышишь ты? Или о службе королю здесь, в Дании? Да нет! — о том, что впал Горацио в маразм и всё твердит Об этом, как его… о Гамлете — кривляке, который мертв Невесть уж сколько лет. Или склонись к придворному любому И на ушко шепни: «Послушай, здесь Горацио, Бьюсь об заклад — и часа не пройдет, Как заведет про Гамлета!», «Три к одному — и принято. Но только — без намеков: ему бы только повод, И оседлает тему излюбленную: Гамлет то, да Гамлет это…» Не буду говорить тебе, кузен, как это действует на нервы Королю, и, прямо скажем, мне: своей карьерой При дворе обязан нам ты, как и тем, кто был до нас… Что станут говорить о мудрости властителя, когда Его министр слывет за идиота? И это — твоя верность? Послушай, за твоей «неважною» навязчивой идеей Ты позабыл о том, что вправду важно: О сути. Верность Принцу, амбициям его, Его «правам на трон» — тебе не кажется, все это умаляет Твою любовь к монарху, что на троне — сейчас? — Скажи мне, — с горечью спросил я, — Что король — он думает, как ты? — Коль ты о том, что наш монарх своею королевскою печатью Скрепил велеречивый документ, где это сказано Такими вот словами… Ясно, нет, мой друг! Но я как правая его рука… я знаю его мысли — и поверь, Его любовь к тебе — как и моя — все та же. Как друг Я должен был тебя предупредить… Он пригубил воды и улыбнулся. — Что же, спасибо, Карл, — Я поклонился. — От души благодарю — Ты только что мне вновь напомнил суть Твоей политики придворной: все, что сложно, Свести до примитивной ясности — тут у тебя талант… — Ну ладно, ладно, ты ведь не в обиде! — Он выдохнул, почти давясь от смеха. Я был не слишком вежлив: — Говорить, что я — посмешище для всей страны, Давай не будем. Точно так же, как не стану Кричать на всех углах о том, что сделал Для Дании я и для короля. И если кто смеется Втайне за спиной — пускай его, мне это не мешает Чтить дорогую тень и правду говорить. Да пусть хоть сто раз зовут шутом И бьются об заклад — мне что с того?! Глупцов везде хватает. И если я могу Поведать правду про того, кого любил… — Горацио, не надо! Не своди меня с ума! Что за одержимость: Уже лет семьдесят он мертв, и пылью стал давно… — Вообще-то, сорок три прошло лишь года. — Прекрасно, сорок три… И что, скорбеть поныне?! Да это против Бога и природы. Он смертными нас создал. Все там будем: друзья, враги… История — лишь хроника смертей тех, с кем Дружили мы. Клянусь Гераклом, ты городишь чушь И хаешь Бога… Я вздрогнул — он по-своему мои слова Истолковал и фразу оборвал на середине. Потом, поднявшись, принялся ходить. За окном Темнело: ночь вползала в комнату. Вдруг резко обернулся он и начал: — Ладно, — сквозь усмешку, — все же поясню, Что заставляет меня лезть в твои дела. Из нас двоих ты — старше, не пристало Мне, вроде бы, тебя учить — я пред тобой щенок. И все же… все же… кое-что меня смущает… Я озадачен. Это — как перчатка, что брошена В лицо мне, будто вызов всей мудрости моей. А я, поверь, горжусь — я знаю все пружины, Что управляют ближним: ненависть, любовь, ум, глупость — Для меня как на ладони. Без этого — ну, как мне устоять Против завистников — ты знаешь, положение министра Куда как шатко… Я обязан знать, чем каждый Дышит при дворе: причуды, страсти, моды… Поверь мне, двор — что сумасшедший дом… Но, глядя на тебя, я не могу понять — как, Как умнейший человек способен верить в то, Что за пределы смысла выходит начисто?! — Ну, знаешь, если так… — Стой! Ты кричишь о «правде»! Ты правды жаждешь. Истины! Но — что есть истина? Какую правду надеешься извлечь ты из могилы? Я — практик, знаешь ли. И правда для меня — То, что я видел, то есть правда факта! (Религию — давай не будем трогать, я верую, И этого довольно.) Позволь тебе напомнить, Что я был при тех событиях — да, не участник, Но свидетель. И я прекрасно помню Гамлета: Как он, пуская слюни, на полу сидел и все пытался Пальцы сосчитать… И что, по-твоему, Был должен думать двор?! Я передергиваю?! Влез, куда не должно?! Давай смотреть на факты! Клавдий был убит. Рукою Гамлета. Убийство короля есть преступленье. Представь, что дело слушают в суде. Любой судья Найдет две дюжины свидетелей — и под присягой Они покажут, что меч в Клавдия всадил Не кто иной, как Гамлет. Что еще? Все прочее — Лишь домыслы. Виденья. Сны… Ты утверждаешь, Клавдий — убийца Гамлета-отца? И это кто-то видел? Призрак? Ах, Призрак был тому свидетель? Ну и ну…