Год в Касабланке
Шрифт:
Жена Хичама принесла поднос с чаем, разлила его по чашкам и подала нам, после чего удалилась в тень.
— Если в деревне появилась бешеная собака, ты не думаешь дважды. Ты убиваешь ее. Она скулит и жалко выглядит, но ты не обращаешь на это внимания. Ты просто стреляешь в нее. Если ты этого не сделаешь, то создашь угрозу обществу. То же самое и с фанатиками. Либо ты убьешь их, либо они убьют тебя. Насколько я понимаю, выбора нет.
Три последующих дня о Камале не было слышно ничего. Мобильник мой
Чем дольше я жил в Марокко, тем больше убеждался, что здесь редко кто просит извинения за свои проступки. А уж если и говорится что-либо, то только для того, чтобы переложить вину на кого-нибудь другого. Величайшим специалистом в этом была наша кухарка. Еженедельно она била немало посуды. В первый раз, когда она разбила фарфоровый чайник, она обвинила мыло, которое осталось на ее руках. По ее словам, мыло это было плохого качества, более скользкое, чем обычно. Когда кухарка расколотила новый керамический тажин,она свалила все на меня: дескать, я приобрел непрочную вещь. А потом, когда эта женщина уронила стеклянную вазу, она объявила, что во всем виноваты джинны.
На Западе, когда что-то происходит, мы пытаемся выстроить логическую последовательность. Ваза разбивается, потому что ее роняют небрежные руки. Машина попадает в аварию из-за того, что дорога мокрая. Бродячая собака кусает ребенка, поскольку она одичала и представляет собой угрозу порядочному обществу. Но в Марокко, как оказалось, эти повседневные происшествия рассматриваются совсем по-другому. Часто причину их ищут в сверхъестественных силах, ну а краеугольным камнем местной системы верований, как известно, являются джинны.
Несмотря на то, что мне весьма нравилась идея духов-невидимок, живущих в параллельном мире, я проклинал их каждый день. Они были той лазейкой, в которую легко можно было скрыться, свалив на них ответственность абсолютно за любой проступок. Сторожа, во всяком случае, мастерски перекладывали на джиннов вину за все случившееся. Они жили в мире, в котором от каждого промаха — будь то неверно срубленное дерево или сгоревшая газонокосилка — можно было с легкостью отмахнуться. Объяснение приводилось всегда одно и то же: «Я здесь ни при чем, это — проделки джиннов».
И вот, когда Камаль наконец появился, я объявил решительный бой сверхъестественному. Хватит, каждый должен отвечать за себя сам.
— В Марокко до тех пор не наступит прогресса, пока люди будут постоянно твердить о сверхъестественном, — заявил я, не помня себя от гнева.
Камаль молча ждал, пока буря моего гнева не успокоилась. Затем наконец сказал:
— Джинны — это сердце марокканской культуры. И как бы вы ни убеждали себя,
— Ты ведь жил в Соединенных Штатах. Ты — современный человек. Неужели ты веришь в джиннов?
— Разумеется верю. Они — основа нашей культуры. Они — часть исламской веры.
В этот момент мне показалось, что джинны в одной лиге с фанатиками — две стороны одного явления. Встреча с Питом была еще свежа у меня в памяти. Я рассказал Камалю о том, что видел, заключив:
— Вот до чего довели парня фанатики.
— Это — не подлинный ислам, — ответил Камаль. — Это — мистика, иллюзия. Это — анархия.
— Да, исламская анархия. Именно так запад воспринимает арабский мир.
Камаль прикусил нижнюю губу. И произнес ледяным тоном:
— Вы не знаете, что это такое — въезжать в США с паспортом на арабском языке. Один взгляд, и флаги уже подняты. На тебя сразу вешают ярлык: «террорист». А тебе и сказать нечего. Ты можешь только молиться, чтобы тебя пропустили.
— Но как, по-твоему, должны вести себя американцы после одиннадцатого сентября?
— С подозрением, конечно. Но это еще не причина ненавидеть всех мусульман.
Камаль был прав. Конечно, лишь малая часть мусульман — фанатики. Но они заявляют о себе все громче и громче. И что еще хуже, их дела гораздо громче любых слов. Каждое утро я просматривал новости в Интернете, боясь увидеть слово «Марокко» в нежелательном контексте. Взрывы в Касабланке, произошедшие ранее в этом году, были ужасным напоминанием о том, что исламский экстремизм распространяется со скоростью лесного пожара.
Через пару дней после этого разговора Хамза очень вежливо попросил у меня двести дирхамов. Он сказал, что эти деньги, около двадцати долларов, он не занимает у меня, а берет для совершения акта милосердия. Это благодеяние, по его уверению, должно было поднять мою репутацию в глазах Аллаха.
— Дайте мне эти деньги, и в Судный день ваши грехи будут прощены, — безапелляционно заявил он.
Я нахмурился, но дал сторожу деньги и, вернувшись на верхнюю террасу, стал читать. После полудня я опять увидел Хамзу. Он копал яму посередине газона. Он изрядно вспотел, от обильного пота покраснели глаза. Не в силах сдержать любопытство, я спустился с террасы. К этому времени яма была уже глубиной около метра и полметра шириной. Рядом с ней была сложена кипа соломы. Я хотел было разворошить солому, но Хамза остановил меня.
— Осторожно! — резко выкрикнул он. — Не разбейте.
— Но ведь это — просто солома.
— Нет, не просто.
Сторож отложил лопату и погрузил руки в солому, вытащив оттуда страусиное яйцо. Я посмотрел на него, на это огромное яйцо, на яму, пытаясь найти логическую связь между всем этим. Хамза улыбался.
— Помните, вы утром дали мне двести дирхамов? Я потратил их на это.
— Страусиное яйцо? Акт милосердия?
— Да, да, именно так!