Годы и дни Мадраса
Шрифт:
Я не удивилась ее появлению. В колледже иностранные гости были часты.
— Вам нравится Мадрас? — вежливо поинтересовалась я.
Омико снисходительно улыбнулась, и я поняла, что задала слишком банальный вопрос.
— Чем вы здесь занимаетесь? — поспешно поправилась я.
В чуть раскосых спокойных глазах японки мелькнуло что-то вроде одобрения.
— Видите ли, — чуть покровительственно начала она, — я и две мои подруги, одна из Новой Зеландии, другая из Кейптауна, — революционеры.
— О! — от неожиданности сказала я.
— Это вас удивляет? —
— Угу, — промычала я, боясь подавиться очередной ложкой риса.
— Так вот, Советский Союз существует почти 50 лет. Может быть, вам известна такая цифра, хотя многие ее не знают. И до сих пор там есть недостатки, как сказал их премьер, в воспитательной работе с молодежью.
— Так что же серьезнее — язвы капитализма или недостатки в воспитательной работе с молодежью в Советском Союзе?
Омико холодно и покровительственно посмотрела на меня.
— Мы, революционеры, призваны лечить эти язвы и поднять моральный уровень стран свободного мира.
— А как же насчет недостатков в воспитательной работе с молодежью в Советском Союзе? Может быть, им тоже стоит помочь? — засмеялась я.
Омико недовольно подняла тонкую бровь, давая понять, что фамильярности она не допустит.
— Для нас, революционеров нового типа, этот вопрос решен, — назидательно сказала она. — Мы должны поднять капитализм на такие высоты, чтобы он мог противостоять коммунизму, этому тоталитарному режиму. Вы даже не представляете, что это за страна, никакая моральная революция им уже не поможет. Эти люди окончательно испорчены классовой борьбой. Будь на вашем месте кто-нибудь из Советского Союза, разве с ним можно было бы говорить? Мы с вами цивилизованные люди, поэтому и можем свободно беседовать.
Если бы Омико Чиба меньше слушала себя и обращала внимание на собеседника, может быть, она и поняла бы, в чем дело, или, во всяком случае, задумалась над той внезапной веселостью, которая охватила меня. Но Омико была выше этого и продолжала упоенно развивать свои мысли.
— Мы хотим добиться, чтобы капиталист перестал тратить деньги на себя, а рабочий не оставлял бы их в игорных домах. Знаете ли, я очень много путешествовала, — тон Омико становился все более доверительным, — так вот, в Рио-де-Жанейро, может быть, вы и знаете, что этот город находится в Бразилии, есть рабочие кварталы. Их обитатели пропивали деньги. Но когда мы там появились, они под нашим влиянием перестали это делать. Это была действительно революционная акция. А один капиталист не платил налогов, но под нашим влиянием раскаялся и все сразу заплатил.
— Вы не думаете, Омико, что для переделки мира надо сначала изменить социальные и экономические условия?
— Нет, — уверенно и
— Вы путаете разные вещи, — возразила я. — Дело не в том, высок или низок жизненный уровень, а в том, каким образом люди добывают средства к жизни. Одни добывают их своим трудом, другие, эксплуатируя себе подобных. Очевидно, эта возможность эксплуатации и убивает нередко в людях человеческие качества.
— Это что-то новое! — высокомерно сказала Омико. — Главное — моральные ценности, остальное — второстепенное.
— Хорошо, пусть так, — сказала я, не став спорить. — Вы, очевидно, хотите совершить какую-то моральную революцию?
— Не хотим. Мы ее совершаем, — назидательно заметила моя собеседница.
— Вы уверены, что ваши моральные качества позволяют вам это делать?
— Да! Мы воспитываем в себе и других четыре главных качества. — И, загибая тонкие пальцы, Омико перечислила, — абсолютную честность, абсолютную чистоту, абсолютную неэгоистичность и абсолютную любовь.
Оставив на ее совести слово «абсолютный», я и поинтересовалась ею самой.
— Я из очень знаменитой и знатной семьи, — Омико гордо вскинула красивую голову. — Мой дед был большим политическим деятелем.
Выяснилось, что раньше Омико вела «легкую» жизнь-и не интересовалась народом. А ее дед тем временем мошенничал на выборах. Потом Омико поняла бесполезность своего существования, перестала вести «легкую» жизнь, а дед Чиба под ее влиянием прекратил мошенничать на выборах.
— Тогда, — с пафосом закончила Омико, — я решила отдать свое сердце, свой ум и талант служению великой цели. «Моральное перевооружение», к которому я присоединилась, — единственный путь, который приведет к созданию единого государства. И тогда угроза атомной войны будет предотвращена.
Вот на какой крючок клюнула эта молодая японка! Она вспомнила Хиросиму, сгоревших родственников, и тон ее стал совсем другим. В нем исчезла назидательность и появилась человеческая боль. Я поняла, что для нее было главным — предотвратить атомную войну… А руководители «Морального перевооружения» самым; низким образом использовали ее чувства и ее самое.
— Да, — спохватилась наконец Омико, — из какой вы страны? Я как-то сразу об этом не спросила.
— С вашего позволения, из Советского Союза.
— Откуда? — вдруг прошептала она, еще не понимая всего случившегося.
— Из Советского Союза, — повторила я. — Почему это вас так взволновало?
— Как? В таком колледже и из Советского Союза?' Я могла ожидать чего угодно, но только не этого.
Ее высокомерное фарфоровое лицо стало по-детски растерянным и беспомощным. Она быстро поднялась и направилась к своим подругам. Омико встревоженно что-то им зашептала, и та, что была из Кейптауна, презрительно и осуждающе посмотрела на нее и резко бросила какую-то фразу. Омико, по-видимому, стала оправдываться. Ее смугловатая кисть, украшенная дорогим; браслетом, то поднималась кверху, то бессильно падала вниз.