Годы оккупации
Шрифт:
Едва они распрощались с нами и, захватив с собой кое-какую дорожную снедь, вышли за ворота, как объявились первые гости, прибывшие очень издалека — два американских журналиста, приехавшие на легковушке. Судя по всему, они входят в состав группы, которой дано задание провести нечто вроде духовной инвентаризации того, что осталось на наших развалинах. Их появление означало для меня первую за шесть последних лет встречу с представителями другой стороны, первую ниточку на новой прялке. Запись разговоров, которые затянулись почти до вечера, завела бы слишком далеко. Отправной точкой послужили парижские знакомые, чьи книги лежали у меня на столе. Что думают, о чем пишут, что рисуют в этом городе — все это и сейчас еще дает общую
Эти двое вчера побывали в концентрационном лагере в окрестностях Веймара, посетили также и ряд других гигантских живодерен. Говоря об общем впечатлении, которое произвело на них увиденное, они сказали, что оно вызывает чувство безнадежности, от которой опускаются руки, мне тоже передалось это ощущение. Рациональный характер всего этого процесса, прогрессивная техника и методика бросают на него особенно пронзительный свет, постоянно подчеркивая, насколько сознательно и продуманно велось это дело, поставленное на научную основу. Во всем проступают черты преднамеренности; а в этом и заключается сущность умышленного убийства. Рядом с печью, предназначенной для сжигания трупов, они видели надпись: «Мойте руки! В этом помещении соблюдение чистоты является обязательным требованием».
Молодая женщина, освобожденная из одного восточного лагеря, рассказывала им, что по вечерам громадный крематорий оживал там как периодически действующий вулкан, извергаясь огнем и дымом, который заволакивал все окрестности. Картина, на которой лежит каинова печать.
Я так и думал, что все это когда-нибудь выплывет на свет во всем своем безобразии. Но оно далеко превосходит все, что бывало в прежние века, по своему совершенству, по дезинфицированности, свойственной техническому миру. Вот и в этом отношении мы достигли прогресса. Когда разглядываешь в музее Карнавале [60] свидетельства французской революции, например сделанную из человеческих костей гильотину, в них чувствуется некая жуть, как в комнате ужасов. Сегодня существуют документы, в которых убийство оформлено как административный акт, есть картотеки, фотографии, сделанные со вспышкой. Тут уж само зло скукоживается, охваченное процессом всеобщего оскудения, оно стало механическим; в человеке не увеличилось зло, просто он стоит дешевле. Злодеи утратили лицо, в физиогномическом плане они опустились гораздо ниже уровня дантонов, робеспьеров и даже маратов. Ты видишь функционерские лица, такие как у Гиммлера — умные, нервные, расплывчатые, взаимозаменимые, недовольно принюхивающиеся, лица ливрейных швейцаров, не знающих ни своего нанимателя, ни дом, в котором служат.
60
Музей Карнавале — резиденция, построенная в 1545 г., с 1880 г. была перестроена под исторический музей
Такие образы вызывают потребность в категориальном суждении. Но можно ли здесь сослаться на прогресс? Если верить этим двоим, то немцы в культурном отношении мертвы, отставание во всех областях науки; даже искусство врачевания у них устарело. В подтверждение они сослались на новое чудотворное средство, получаемое на основе плесневых грибков. Для человека, который давно уже склонялся к тому, чтобы считать современную медицину зловещим явлением, это звучит неубедительно. Нечто подобное случается каждые десять лет, вызывая в лучшем случае ускорение оборота, причем наверняка наносит вред и способ-ствует ухудшению расы. Но зачем вступать в разговор об этом предмете? Что касается плесени, то люди издавна знают, что в хлебе содержатся огромные силы. Мы живем в век хлебных отравлений — явления, противоположного пресуществлению.
В обоих посетителях мне бросилась в
Затем они поинтересовались, как продвигается моя работа, и стали цитировать сочинения Марку, Монжеласа и Петеля, [61] которые вышли во время войны и о которых я со смешанными чувствами слышал кое-что в Париже. Я упомянул о тех выводах относительно анархии, к которым я пришел на собственном опыте с тех пор, как в окопах Первой мировой войны начал писать свои дневники, что она, отнимая безопасность существования, одновременно облегчает тот гнет, который оказывает на нас государство.
61
Петель Фридрих — коллега Юнгера по «консервативной революции», журналист.
«Но в данном случае, как мне кажется, речь идет об очень смягченной форме анархии», — сказал на это один, указывая на мои книги и разложенные бумаги.
В ответ мне достаточно было показать в окно на башенку той усадьбы, владелец которой в одну из этих ночей был зверски зарезан, причем банда, которая совершила это преступление, и сейчас еще продолжает свое разнузданное пиршество на его дворе. Однако мне показалось, что мои посетители словно и не заметили этого сообщения, постаравшись пропустить его мимо ушей, как будто я сказал что-то неприличное.
Я отмечаю это не для того, чтобы высказать критику, а как общечеловеческую черту. Человек всегда будет замечать только то несчастье, которое занимает его представления. Труднее всего для человека хотя бы просто заметить того, кто страдает; вновь и вновь все повторяется, как в притче о добром самаритянине: правоверные проходят мимо. Таким образом, помощь обыкновенно приходит слишком поздно. Ведь сегодня творится не меньше убийств, чем все это время после 1917 года, только убивают других. Сколько уже разрушено бастилий, но всякий раз вокруг все окрашивается свежепролитой кровью.
Величие святого Мартина не в том, что он оказал помощь, а в том, что он оказал ее тотчас же, первому встреченному на пути. Вот где добродетель, граничащая с чудом!
Они распрощались и напоследок поделились с нами своими припасами. Их посещение дало мне некоторое представление о масштабе нашего поражения, о том, насколько мы уничтожены.
Начал Исайю, который в первой же главе описывает положение, подобное нашему: хижина в винограднике.
«Земля ваша опустошена; города ваши сожжены огнем; поля ваши в ваших глазах съедают чужие; все опустело, как после разорения чужими. И осталась дщерь Сиона, как шатер в винограднике, как шалаш в огороде, как осажденный город. Если бы Господь Саваоф не оставил нам небольшого остатка, то мы были бы то же, что Содом, уподобились бы Гоморре»(Ветхий Завет. Ис. 1, 7–9.).
Майские холода миновали; поэтому я поехал в Нейвармбюхен покупать в садоводстве помидорную рассаду. Каждая поездка на велосипеде чревата риском.