Годы привередливые. Записки геронтолога
Шрифт:
Привез он свою бабку в районную больницу за восемьдесят километров. Дерьматолога, когда он увидел рецепт Института онкологии и то, что было на нем написано, чуть кондратий не хватил. Но совесть у него, видимо, была. Он схватил бумажку и помчался к главврачу. Увидев бумажку, главный врач распорядился на больничном «уазике» немедленно отправить бабулю в Хабаровск, в онкодиспансер. В диспансере бумажка также произвела большое впечатление, так как бабушку немедленно госпитализировали, не спрашивая никаких анализов. То есть рецептурный бланк Института онкологии сыграл роль «золотой пайцзы» в Орде, которая волшебным образом открывала все двери.
– Старуху мою облучили на какой-то пушке, прооперировали и через неделю выпишут, – сказал дед, все пытаясь поцеловать мою руку и причитая: – Спас ты, сынок, мою старушку. Истинный крест, спас!
При этом он все порывался всучить мне какой-то узелок. Я, конечно, отказывался: «Брось, дед, не надо ничего!» Но дед, продолжая свои причитания, сокрушенно приглашал
Неисправимые романтики и неразлучные друзья Гриша Черницкий и Лёня Осиновский «завелись» и уговорили нас дать концерт в местном клубе. Собственно, почти все номера были в духе студенческих агитбригад и исполнялись этой парой, остальные были либо статистами, либо подпевали в хоре. Естественно, что меня попросили перед концертом прочесть лекцию «про рак» – с прошлого года были под впечатлением лекции сотрудника «Анкологического института». Клуб снова был полнёхонек. Лекция и концерт прошли на ура. Жены офицеров сидели в нарядных платьях и бешено хлопали после каждого номера, бросая испепеляющие взгляды на мефистофельские бородки красавчиков Лёнечки и Гриши. Объект мы построили. Он оказался сложнее, чем мы предполагали, но огромный бетонный цилиндр со сложным профилем идущих под разными углами бетонных перегородок мы, постепенно наращивая опалубки, медленно, но верно зарывали в землю, выбирая грунт из-под кромки кольца и середины.
Время, плотно заполненное работой, дежурствами на скорой помощи, болезнями дочери, летело быстро. В 1971–1972 годах защитили кандидатские диссертации и стали младшими научными сотрудниками Я. Шапошников, А. Лихачёв и В. Окулов. Двое последних, правда, не сразу, так как научные должности в экспериментальном секторе Института были «дефицитными». Кроме того, надо было во всех отношениях «соответствовать» требованиям надзирающих за наукой органов. Моя диссертация была написана к концу 1970 года и курсировала между Ленинградом и Женевой, куда тогда первый раз надолго уехал Н. П., ставший руководителем Отдела онкологии ВОЗ. С оказией он присылал мне главы с его правками, с оказией я отправлял ему исправленный материал. Исполнял обязанности заведующего лабораторией К. М. Пожарисский. Работы в лаборатории было много, шли масштабные опыты самого Казимира Мариановича, опыты аспирантки из Болгарии Лидии Първановой, заканчивал докторскую диссертацию В. А. Александров. У каждого из нас было множество животных. Скучать было некогда. Наконец, и работа над моей диссертацией была полностью закончена и 22 ноября 1972 года защищена [17] . Николай Павлович был в Женеве и приехать на защиту не смог. Он прислал мне тёплое поздравительное письмо с пожеланием дальнейших успехов.
17
Анисимов В. Н. Бластомогенез у крыс с постоянным эструсом: автореф. дис… канд. мед. наук. Л.: НИИ онкологии им. проф. Н. Н. Петрова МЗ СССР, 1972.
С защитой связано два забавных эпизода. Первый связан с тем, что один из моих оппонентов – Александра Васильевна Губарева, заведующая патологоанатомической лабораторией ЦНИРРИ, забыла о защите, хотя буквально накануне мы с ней шли утром пешком с электрички в свои институты по Песочной и говорили о диссертации. К счастью, первым защищал диссертацию Дмитрий Беляев с послеоперационного отделения. Первый мой оппонент профессор-эндокринолог из Военно-медицинской академии С. Е. Попов, как человек военный, приехал вовремя, к началу учёного совета. Дмитрий уже закончил свое выступление, начал говорить первый его оппонент, а Александры Васильевны все нет. Я волнуюсь, бегу к ней в ЦНИРРИ – телефонов у них ещё практически не было, они только переезжали из города во вновь построенные корпуса. Прибегаю в её лабораторию, а её нет – уехала на какое-то заседание в прежнее здание на улице Рентгена. Я чуть не рухнул. Видя мое состояние, сотрудники нашли где-то телефон и дозвонились до Александры Васильевны. Она примчалась на такси, я встретил её у входа в Институт, привёл в лабораторный корпус, где находится большой конференц-зал, и тут как раз пригласили всех на мою защиту…
Вышел я на трибуну весь взмыленный и почти что в невменяемом состоянии. Поскольку Н. П. запрещал нам читать доклады по бумажке, а требовал учить их наизусть, текста у меня с собой не было. К своему ужасу, от волнения в связи со всем этим происшествием и беготней я никак не мог вспомнить начало своего доклада. Смог выдавить из себя какую-то невразумительную фразу, на которую, как я заметил с трибуны, дернулось лицо Владимира Михайловича Дильмана, но затем текст пошел по накатанной и отрепетированной «дорожке». Все закончилось благополучно.
«Ты очень хорошо и уверенно доложил», – в один голос заверили меня уже после защиты коллеги, что в первый раз заронило во мне крамольную мысль: «А слушают ли присутствующие в зале, а главное – уважаемые члены диссертационных советов, выступления диссертантов и оппонентов?» Спустя сорок лет, будучи сам уже многие годы членом двух диссертационных советов и поучаствовав в десятках, если не сотнях, защит, могу уверенно сказать, что как минимум половина, если не две трети членов советов, думают о своём и в лучшем случае следят за слайдами диссертанта – красивы ли и достаточно ли читабельны. Внимательно слушают немногие, а вникают в суть – еще меньше… Особенно это стало заметным в последние пять-семь лет, что сказалось и сказывается самым плачевным образом на уровне как самих диссертаций, так и нашей науки в целом.
Второй забавный эпизод связан, собственно, не с защитой, а с банкетом после нее. Дело в том, что как раз в 1972 году партия и правительство развернули решительную борьбу с пьянством и алкоголизмом, что получило в народе название «первого (или брежневского) сухого закона». («Второй» был введен при Горбачеве и назывался «лигачевским» по имени его адепта и вдохновителя – второго секретаря ЦК КПСС Егора Лигачева.) ВАК, естественно, откликнувшись на призыв партии и правительства, под страхом аннулирования результатов тайного голосования строжайше запретил традиционные после защиты банкеты с употреблением любых видов алкоголя и даже при проведении их вне учреждения, что, конечно же, было нарушением прав человека и вообще противозаконно. Но что делать, сотни диссертантов и им сочувствующих были вынуждены либо пить лимонад за успехи советской науки, либо нарушать, но дрожать, не «стукнет» ли какой-нибудь «доброжелатель», пивший с тобой из одной чаши на банкете, в ВАК. И такое бывало: ходило множество слухов о неутверждённых из-за этого диссертациях. Слухам охотно верили, поскольку «стукачество» еще очень даже процветало. Казимир Марианович строго-настрого запретил мне приносить на банкет алкоголь. Потом сжалился и разрешил поставить на стол две бутылки шампанского и бутылку хорошего молдавского коньяка, присланную мне из Кишинёва тестем. За столом было человек тридцать. Казимир Марианович к концу мероприятия стал очень удивляться, почему настроение компании все более улучшается, что невозможно было объяснить ничтожным количеством выпитого. Удивление у него прошло, когда по ошибке ему налили в чашку вместо горячего кофе холодный. В чайнике с «холодным» кофе был замечательно приготовленный нашими дамами-умелицами «чёрный кот» – сваренный кофе со спиртом, не менее сорока градусов крепости. Но ругаться было поздно, форма была соблюдена, на столе практически не было алкоголя, а сидевшие и потреблявшие «чёрного кота» «стукачи» тогда еще «стучали» по другим поводам.
Кадровая ситуация в лаборатории была довольно сложной. Яков, Алексей и Валерий защитились раньше меня, а ставок младших научных сотрудников в лаборатории не было. Яков Шапошников получил её первым, поскольку он прошёл аспирантуру и по существовавшим тогда требованиям имел «законное» право на эту должность. Затем стали младшими научными сотрудниками Окулов и Лихачёв, что также было вполне справедливо, как защитившие диссертации раньше и более старшие товарищи. Я же защитился только в конце 1972 года, будучи старшим лаборантом, или – как тогда называлась эта должность – лаборантом с высшим образованием. Зарплата такого лаборанта была 90 рублей, а младшего научного сотрудника со степенью кандидата наук – 175 рублей. Разница была огромной. Я подрабатывал в те годы на станции скорой помощи, обслуживавшей поселки Песочный и Дибуны, летом ездил на «шабашки» с лэтишниками, чтобы содержать семью. Жить было трудно и приходилось искать дополнительные деньги, чтобы как-то продержаться. Поэтому должность младшего научного сотрудника не только «грела честолюбие»: обладание научной должностью, хотя и самой первой, было весьма престижным, но желанным и по экономическим соображениям. Николай Павлович работал в Женеве, и, казалось, получить заветную должность мне в ближайшие годы не грозило.
Однако судьба распорядилась иначе. В. М. Дильман был в добрых отношениях с тогдашним директором ИЭМ АМН СССР академиком Н. П. Бехтеревой. С ее помощью Владимир Михайлович сумел «пробить» в АМН СССР решение об организации в ИЭМе группы по изучению механизмов старения, которую он возглавил по совместительству, сохранив заведование лабораторией эндокринологии в Институте онкологии. Всего было выделено десять ставок, включая лаборантские. Старшим научным сотрудником стала Марина Николаевна Остроумова, красивая и очень энергичная женщина, прекрасный биохимик. Она занималась многими проблемами в лаборатории, но основным ее направлением было изучение роли механизмов возрастных изменений порога чувствительности гипоталамуса к торможению глюкокортикоидами в адаптационном гомеостазе при старении и раке. Она была одной из первых учениц Владимира Михайловича и, безусловно, его «правой рукой» в лаборатории. В штат группы по изучению механизмов старения вошли младший научный сотрудник биохимик Ирина Георгиевна Ковалева, занимавшаяся жироуглеводным обменом, врач Татьяна Петровна Евтушенко, несколько лаборантов, и на должность младшего научного сотрудника Владимир Михайлович пригласил меня.