Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Шрифт:
Произошло то, чего опасался Лессинг, — ответ герцога, внушенный ему советчиками из консисторий, был неумолим: запрет на «Фрагменты», запрет на антигёцевы сочинения, повеление в восьмидневный срок прислать герцогу рукопись «безымянного» вместе со всеми когда-либо сделанными с нее копиями, запрет на дальнейшую публикацию «Фрагментов», равно как и любых других подобных сочинении, под угрозой «тяжкой немилости», повеление возвратить герцогу оригинал освобождения от цензуры…
Герцогский запрет на публикации означал, по сути дела, запрет на творчество и вдобавок проклятие лютеранской консисторией. Кроме
Готхольд Эфраим Лессинг не сложил оружия. В ответном письме он поставил герцога в известность, что отныне, в ущерб здешнему книгоиздательству в пользу сирот, будет печататься за границей. Он так и поступил, для верности продублировав публикацию: его «Необходимый ответ на один совершенно излишний вопрос господина обер-пастора Гёце» вышел сразу в Гамбурге и в Берлине. Карлу в Берлине удалось уговорить Фосса напечатать «Необходимый ответ» также и в его издательстве. Не все пути еще были отрезаны…
И опять Лессинг основательно использовал детальное знание вейсенбургских манускриптов и других письменных источников библиотеки. «Эти мысли, — писал он в заключении „Необходимого ответа“, — я собрал лично, не раз внимательнейшим образом перечитывая отцов церкви первых четырех столетий; и тут я готов выдержать самый яростный спор с любым ученейшим патристиком, — иначе говоря, знатоком отцов церкви. Самый начитанный имел в своем распоряжении не больше источников по этому вопросу, нежели я. Следовательно, самый начитанный не может и знать больше, нежели я…»
Лессинг был уверен, что в споре на знание источников обер-пастор остался бы «с длинным носом», как он выражался. И он позаботился также о том, чтобы все его друзья получили по экземпляру «Необходимого ответа».
Никто не должен был и мысли допускать, будто он покорился.
Тем временем заявление Лессинга о том, что он может потребовать отставки, окольным путем дошло до его друзей, и Элиза Реймарус, его отважная и верная советчица в годы одиночества, написала из Гамбурга: «Если это правда, что Ваш „Анти-Гёце“ запрещен, Ваши „Фрагменты“ конфискованы, если все это правда, то Вы ведь не позволите, сбежав, торжествовать глупости еще и эту победу… Царство лжи ширится лишь в отсутствии честного мужа. Посему ради всего, что Вам дорого, вернее нет, — назло Вашему злейшему врагу, не покидайте сейчас Вольфенбюттель».
Лессинг прислушался к просьбе Элизы.
Он будет терпеть, сколько хватит сил. «Ибо, рассматривая дело в целом, я лично как нельзя более уверен в себе; и надеюсь дожить до такого поворота событий, когда большинство теологов перейдет на мою сторону, ибо поймет, что лучше лишиться одежды, но сохранить еще на некоторое время в целости тело». Однако он признавался, что нередко испытывает досаду от необходимости «иметь дело со столь жалкими плутами».
В начале августа герцог объявил своему библиотекарю о том, что все ранее отданные запреты распространяются «также и на будущие сочинения», и без зазрения совести добавил, что, кроме того, Лессингу запрещается печататься и за пределами герцогства.
Это значило оставить его безоружным перед лицом врагов.
В середине месяца последовало дополнительное распоряжение
Тогда Готхольд Эфраим Лессинг решил сменить подмостки, то бишь избрать не другое место, а другое средство.
В Брауншвейге Лессинг неожиданно повстречал директора труппы Абеля Зейлера, находившегося там в сопровождении драматурга Максимилиана Клингера, чья пьеса «Буря и натиск» стала образцом и девизом для целого литературного направления. Абеля Зейлера, некогда сотрудничавшего с потерпевшим крах Гамбургским национальным театром, недавно, как и Лессинга, одурачил пфальцский курфюрст, и его вместе с труппой выдворили из Мангейма. Теперь Зейлер пытался, но столь же тщетно, обрести в Брауншвейге постоянную, круглогодично действующую сцену, в коей немецкий театр остро нуждался, ибо ее отсутствие ставило под угрозу само дальнейшее его существование.
Всю вторую половину дня Лессинг провел в спорах — главным образом с неистовым юным Клингером — на тему о том, что следует считать движущей силой искусства: разум, как утверждал он сам, или чувство, как полагал Клингер. Затем он в задумчивом настроении вернулся в Вольфенбюттель.
Бессонной ночью, когда он неустанно расхаживал взад и вперед между письменным столом, окнами и кроватью, его осенила мысль, показавшаяся ему спасительной.
Я должен попробовать, — произнес он вслух, пожалуй, слишком громко для этой ночной поры, — дадут ли мне свободно проповедовать хотя бы с моей прежней кафедры, с театральных подмостков.
Лишь теперь он зажег свет; ибо для раздумий хватало и лунного сияния, заливавшего комнату. Свеча замигала, — так стремительно он распахнул дверцу высокого шкафа, хранившего его рукописи. Лессинг извлек набросок пьесы, сделанный им непосредственно по возвращении из Италии. Притча о трех перстнях, рассказанная Боккаччо в его книге «Декамерон» в третьей новелле первого дня, пробудила в нем желание воплотить ее в Драме.
Если я, — размышлял он, — расширю действие этой пьесы, более четко обрисую конфликт характеров, убедительнее сформулирую аргументы, то смогу тем самым еще раз систематизировать свои доводы в споре с Гёце и придать им чистую форму сценической наглядности.
Он обмакнул перо, чтобы, сочиняя, читая и снова сочиняя, великим языком театра поведать о сходстве трех перстней, используя написанное Боккаччо как образец.
«В былые годы где-то на востоке был человек… нет, лучше: жил человек… В былые годы где-то… в былые годы… слишком невыразительно, слишком бесцветно это самое „в былые годы“… Стоп! Вот так годится… В седые времена… жил человек… Да, но где, жил где?… от востока сразу ждут сказку… однако этот человек, призванный нас тронуть и взволновать, жил просто… в стране восточной… В седые времена в стране восточной жил человек; был перстень у него…»
Лессинг и не заметил, как за окном проглянул бледный рассвет. Обессиленный, он лег в постель, мгновенно уснул и даже к полудню все еще не появился на кухне у Мальхен.
Она подошла к двери, приоткрыла ее и встревоженно спросила:
— Отец, ты не заболел?
— Я здоровее, чем когда-либо! Не тревожься! — отозвался он.
Затем он встал, как всегда, тщательно оделся, ибо после смерти Евы он, во избежание пересудов, очень следил за этим и, перейдя улицу, вошел в библиотеку.
<