Годы
Шрифт:
Должна быть другая жизнь, подумала Элинор, с досадой откинувшись на спинку. Не в мечтах, но здесь и сейчас, в этой комнате, с живыми людьми. Ей показалось, будто она стоит на краю пропасти и ветер развевает ее волосы. Вот-вот она ухватит то, что только что ускользнуло от нее. Должна быть другая жизнь, здесь и сейчас, повторила она про себя. А эта — слишком коротка, слишком изломанна. Мы ничего не знаем, даже о самих себе. Мы только начинаем понимать — отрывочно, местами, думала она. Она сложила ладони лодочками у себя на коленях, — как делала Роза, когда подносила руку к уху. Элинор хотелось охватить текущее мгновение, удержать его, ощутить его как можно полнее, вместе с прошлым и будущим, проникать в него, пока оно не засияет все целиком, ярко и глубоко, светом понимания.
— Эдвард, — начала она, желая привлечь его внимание. Но он не слушал ее, он рассказывал Норту какую-то старую университетскую байку. Бесполезно, подумала Элинор, расслабляя ладони. Оно должно упасть, улететь. А что потом? Ведь и ее ждет бесконечная ночь, бесконечная тьма. Она посмотрела вперед, как будто увидела перед собой вход в очень длинный темный тоннель. Но, думая о тьме, она почувствовала какое-то несоответствие. А просто уже светало. Шторы побелели.
По комнате прошло некое движение.
Эдвард повернулся к Элинор.
— Это кто? — спросил он, указав на дверь.
Она посмотрела. В дверях стояли двое детей. Делия держала их за плечи, приободряя. Она подвела их к столу, чтобы чем-нибудь угостить. Они выглядели скованно и неуклюже.
Элинор оглядела их руки, одежду, обратила внимание на форму их ушей.
— Наверное, дети сторожа, — сказала она.
И действительно, Делия отрезала им по куску торта, и куски были больше, чем если бы она угощала детей своих знакомых. Дети взяли куски и уставились на них с недоумением, будто в них было что-то страшное. Возможно, они были напуганы тем, что их привели из цокольного этажа в гостиную.
— Ешьте! — сказала Делия, слегка хлопнув их по спинам.
Они начали медленно жевать, угрюмо озираясь вокруг.
— Здравствуйте, дети! — крикнул Мартин, кивая им.
Они так же угрюмо уставились на него.
— У вас есть имена? — спросил он. Дети продолжали молча есть. Мартин принялся шарить у себя в кармане. — Ну, говорите! Говорите!
— Молодое поколение, — сказала Пегги, — не намерено говорить.
Дети обратили взгляды на нее, по-прежнему жуя.
— Завтра не надо в школу? — спросила Пегги.
Они покачали головами.
— Ура! — воскликнул Мартин. Он выставил перед собой пару монет, держа их двумя пальцами. — Так, спойте-ка песенку за шесть пенсов!
— Да. Что вы разучивали в школе? — спросила Пегги.
Они уставились на нее, но сохранили молчание. Есть они перестали. Их окружали взрослые люди. Оглядев их, дети быстро толкнули друг друга локтями и вдруг начали петь:
Etho passo tanno hai, Fai donk to tu do, Mai to, kai to, lai to see Toh dom to tuh do.Звучало это примерно так, но ни слова разобрать было невозможно. Странный текст как будто рождался из мелодии. Дети умолкли.
Они стояли, держа руки за спиной. Затем вдруг приступили к следующему куплету:
Fanno to par, etto to mar, Timin tudo, tido, Foll to gar in, mitno to par, Eido, teido, meido.Второй куплет они исполнили более свирепо, чем первый. Ритм песни как будто раскачивался, непонятные слова сливались в почти истошный визг. Взрослые не знали, смеяться им или плакать. Детские голоса были так резки, акцент так причудлив…
Дети опять запели:
Chree to gay ei, Geeray didax… [74]И вдруг остановились, судя по всему, на середине куплета. Они стояли, молча ухмыляясь и глядя в пол. Никто не знал, что сказать. В исполненной ими песне было нечто чудовищное. Они была пронзительна, неблагозвучна, бессмысленна. Наконец семенящей походкой подошел старый Патрик.
— Очень мило, очень мило. Спасибо, мои дорогие, — проговорил он со своей обычной доброжелательностью, ковыряя во рту зубочисткой. Дети улыбнулись ему и направились к выходу. Когда они, еще медленно и осторожно, проходили мимо Мартина, он сунул им монеты. тут они со всех ног припустили к двери.
74
Насколько нам известно, до сих пор никому не удалось расшифровать текст этой песни.
— Но что же они пели, черт побери? — удивился Хью Гиббс. — Я, признаться, ни слова не понял. — Он прижал ладони к своей широкой груди, обтянутой белым жилетом.
— Жаргон кокни, наверное, — сказал Патрик. — И чему их учат в школе…
— Но это было… — начала Элинор, но осеклась. Что же это было? Стоя посреди комнаты, дети были наполнены таким достоинством, но при этом производили такие жуткие звуки. Несоответствие между их лицами и голосами было поразительно. Ни одного слова нельзя было понять. — Прекрасно?.. — произнесла Элинор с оттенком вопроса, обернувшись к Мэтти.
— В высшей степени, — сказала Мэгги.
Но Элинор не была уверена, что они имеют в виду одно и то же.
Она собрала свои перчатки, сумочку, две или три монеты и встала. Комната была озарена бледным светом. Предметы словно пробуждались ото сна, сбрасывали покровы, преисполнялись трезвостью повседневной жизни. Комната готовилась вновь исполнять роль конторы по продаже недвижимости. Столы становились конторскими столами, их ножки были ножками конторских столов, но они все еще были уставлены тарелками и бокалами, усыпаны розами, лилиями и гвоздиками.
— Пора уходить, — сказала Элинор, проходя через комнату.
Делия подошла к окну и раздернула занавески.
— Рассвет! — довольно мелодраматично возгласила она.
На другой стороне площади прорисовались очертания домов. Все окна были зашторены, точно дома еще были погружены в глубокий предутренний сон.
— Рассвет! — сказал Николай, вставая и потягиваясь. Он тоже подошел к окну.
За ним последовал Ренни.
— Можно перейти к заключительному слову, — сказал он, встав рядом с Николаем. — О рассвете, о новом дне…