Годы
Шрифт:
— Он сказал, что обязан вам большим, чем кому бы то ни было, — произнес Норт вслух.
Эдвард никак не ответил на комплимент, но слова доставили ему удовольствие. У него была привычка, которую Норт помнил: подносить руку к голове. А Элинор называла его «Клин». Она смеялась над ним. Она больше любила неудачников, вроде Морриса. Элинор сидела с платком в руке, украдкой улыбаясь какому-то воспоминанию.
— Какие же у тебя планы? — спросил Эдвард. — Ты заслужил передышку.
В его манере есть что-то льстивое, подумал Норт: как будто школьный учитель встречает бывшего ученика, который добился в жизни успеха. Но он говорит то, что думает, он никогда не говорит просто так, подумал Норт; это тоже вызывало тревогу. Помолчали.
— Делия собрала сегодня на удивление много людей, правда? — сказал Эдвард, повернувшись к Элинор. Они смотрели на разные группы гостей. Ясные глаза Эдварда обозревали присутствующих дружелюбно, но насмешливо. Но о чем он думает? — спросил себя Норт. Что-то должно быть за этой маской. То, что позволяет ему быть выше суеты. Прошлое? Поэзия? Он смотрел на утонченный профиль Эдварда. Его лицо было еще изысканнее, чем запомнилось Норту.
— Я хотел бы освежить свои знания по античной классике, — вдруг сказал Норт. — Хотя не то чтобы у меня было много чего освежать… — с простодушным видом добавил он, испугавшись учителя.
Эдвард как будто не слушал. Он подбирал и вновь ронял свой монокль, глядя на пеструю компанию гостей. Его голова со вздернутым подбородком опиралась затылком о спинку стула. Толпа, шум, перестук вилок и ножей делали беседу необязательной. Норт еще раз украдкой посмотрел на него. Прошлое и поэзия, подумал он, вот о чем я желал бы поговорить. Он хотел сказать это вслух. Но Эдвард был слишком отгорожен, слишком своеобразен, слишком черно-бел и линеен, он слишком высоко поднял подбородок, опираясь затылком о спинку стула, чтобы его просто так можно было о чем-то спросить.
Наконец Эдвард завел речь об Африке, хотя Норта больше интересовали прошлое и поэзия. Ведь они заключены в этой точеной голове, похожей на голову поседевшего греческого юноши, — прошлое и поэзия.
Так почему бы не приоткрыть свой сейф? Почему не поделиться? Что ему мешает? — думал Норт, отвечая на обычные вопросы английского интеллектуала об Африке, о состоянии дел в тех краях. Почему он не может открыть шлюзы? Почему не снимет оковы со свободного течения? Зачем все так заперто, так заморожено? Потому что он жрец, хранитель тайн, думал Норт, чувствуя холод Эдварда. Он страж прекрасных словес.
Но Эдвард обращался к нему.
— Давай договоримся, что ты приедешь, — говорил он, — этой осенью. — И это было тоже искренне.
— Хорошо, — ответил Норт, — я с удовольствием… Осенью. — И он представил себе дом с комнатами, затененными плющом, крадущихся дворецких, графины с вином и руку, протягивающую коробку дорогих сигар.
Незнакомые молодые люди обходили гостей с подносами и настойчиво угощали их.
— Как любезно с вашей стороны, — сказала Элинор, беря бокал.
Норт тоже взял бокал с какой-то желтой жидкостью. Вероятно, это было нечто вроде крюшона. Пузырьки поднимались наверх и лопались. Норт стал смотреть, как они поднимаются и лопаются.
— Что это за красивая девушка, — спросил Эдвард, наклонив голову набок, — вон там, в углу, разговаривает с юношей?
Он был благожелателен и церемонен.
— Правда, они прелестны? — откликнулась Элинор. — Я как раз об этом думала… Все такие молодые. Это дочь Мэгги… А кто это говорит с Китти?
— Миддлтон, — сказал Эдвард. — Ты что, не помнишь его? Вы наверняка были когда-то знакомы.
Они перебрасывались словом-другим, наслаждаясь непринужденностью. Точно кумушки, которые, судача, отдыхают на припеке после рабочего дня, подумал Норт. Элинор и Эдвард были каждый в своей нише, они источали довольство, терпимость, уверенность.
Норт следил за всплывающими в желтой жидкости пузырьками. Им-то, старикам, все это нравится, думал он, они свое пожили; другое дело — он и его поколение. Для него символом идеальной жизни были фонтан, весенний ручей, неукротимый водопад; ему требовалось совсем не то, совсем иное, чем им. Не залы, не гулкие микрофоны, не шагание в ногу за вождями — ордами, группками, разряженными в униформу колоннами. Нет — надо начать изнутри, а уж потом позволить сути принять внешнюю форму, думал Норт, глядя на молодого человека с красивым лбом и скошенным подбородком. Никаких черных рубашек, зеленых рубашек, красных рубашек, никакого позерства перед публикой, это все чушь. Конечно, разрушение барьеров, опрощение — это все хорошо, но мир, превращенный в однородный студень, в единую массу, это не мир, а рисовый пудинг или бескрайнее блеклое одеяло. Сохранить все отличительные признаки и характерные черты Норта Парджитера — того, над кем смеется Мэгги, француза с цилиндром в руках, но в то же время — распространить себя вовне, новой волной взбудоражить человеческое сознание, быть пузырьком и потоком, потоком и пузырьком — самим собой и всем миром. Он поднял бокал. Анонимно, подумал он, глядя в прозрачную желтую жидкость. Но что я под этим подразумеваю? — спросил он себя. Я, для кого подозрительны все церемонии, а религия мертва, я, не вписывающийся, как сказал тот человек, никуда, ни во что? Он задумался. В руке его был бокал, в голове — незаконченная фраза. А он хотел создавать и другие фразы. Но как у меня это получится — он посмотрел на Элинор, которая сидела, держа шелковый носовой платок — пока я не узнаю, что истинно и что надежно, в моей жизни и в жизни других?
— Младший Ранкорн! — вдруг выпалила Элинор. — Это сын привратника в доме, где у меня квартира, — объяснила она и развязала узел на платке.
— Сын привратника доме, где у тебя квартира, — повторил Эдвард. Его глаза похожи на поле, освещенное зимним солнцем, подумал Норт, — солнцем, в котором нет тепла, лишь бледная краса.
— Кажется, его все называют «портье», — сказала Элинор.
— Терпеть этого не могу! — Эдвард слегка передернул плечами. — Чем плохо наше слово «привратник»?
— Я же так и сказала: сын привратника в моем доме… Так вот, они хотят отдать его в колледж. Я сказала, если увижу тебя, то спрошу…
— Разумеется, разумеется, — доброжелательно произнес Эдвард.
Звучит совершенно нормально, подумал Норт. Человеческий голос, естественная интонация. Разумеется, разумеется, повторил он про себя.
— Значит, он хочет поступить в колледж? — кивнул Эдвард. — Какие же экзамены он сдавал?
Какие же экзамены он сдавал? — повторил про себя Норт. Но повторил критически, точно он был актер и судья. Он не только слушал, но и комментировал. Пузырьки всплывали в желтой жидкости уже медленнее, один за другим. Элинор не знала, какие он сдавал экзамены. О чем я думал? — спросил себя Норт. У него было такое чувство, будто он находится посреди джунглей, то мраке, и прорубает себе путь к свету. Но у него были только обрывки фраз, отдельные слова, лишь они должны были помочь ему продраться сквозь заросли человеческих тел, человеческих стремлений и голосов, которые цеплялись и не пускали его, не пускали… Он прислушался.
— Что ж, передай, пусть зайдет ко мне, — с готовностью сказал Эдвард.
— Но я не слишком много у тебя прошу, Эдвард? — спросила Элинор.
— Я для этого и существую, — успокоил ее он.
И это нормальная интонация, подумал Норт. Никакой униформальности.Слова «униформа» и «формальность» соединились в его голове в одно несуществующее слово. Моя мысль состоит в том, подумал он, отпивая крюшона, что где-то в глубине бьет родник, там есть живая сердцевина. В каждом из нас — в Эдварде, в Элинор. Так зачем рядить себя в униформу? Норт поднял глаза.