Годы
Шрифт:
Некоторое время она смотрела на Ренни. Наконец ее мышцы начали самопроизвольно подергиваться. Она сама не могла удержаться от смеха. Пегги протянула руку, и Ренни передал ей листок. Он был сложен. Оказывается, они играли. Каждый нарисовал часть картинки. Сверху была женская голова, напоминавшая королеву Александру, в ореоле кудряшек, ниже — птичья шея, затем туловище тигра, а завершали изображение толстые слоновьи ноги в детских штанишках.
— Это я нарисовал, это я! — сказал Ренни, ткнув пальцем в ноги, с которых свисали длинные тесемки. Пегги смеялась, и смеялась, и смеялась, не в силах сдержать смех.
— Сей лик погнал за море тьму судов! [69] — сообщил Норт, указывая на другую часть химеры. Все опять захохотали. Пегги перестала смеяться, ее губы разгладились. Однако собственный смех возымел на нее странное действие. Он снял напряжение, будто освободил ее. Она почувствовала или, скорее, увидела — не место и людей, а состояние души, в котором был искренний смех, было настоящее счастье, и поэтому изломанный мир предстал как нечто целое, единое, обширное и свободное. Но как это выразить?
69
Цитата из трагедии Кристофера Марло (1564–1593) «Доктор Фаустус».
— Послушайте… — начала она. Она хотела сформулировать что-то казавшееся ей очень важным — о мире, в котором люди составляют единство, где они свободны… Но они смеялись, а она была настроена серьезно. — Послушайте… — опять начала она.
Элинор перестала смеяться.
— Пегги хочет что-то сказать, — произнесла она. Остальные замолчали, но — в неудачный момент. Пегги уже не знала, что сказать, хотя отступать было поздно.
— Послушайте, — начала она в третий раз, — вот вы тут все рассуждаете о Норте… — Норт удивленно взглянул на нее. Она говорила совсем не то, что хотела сказать, но надо было продолжать — раз начала. К ней были обращены лица с открытыми ртами — похожие на птиц, разевающих клювы. — Как он будет жить, где он будет жить. Но зачем, какой смысл говорить это?
Она посмотрела на брата. Ею овладело чувство враждебности к нему. Он все еще улыбался, но под ее взглядом улыбка постепенно стерлась с его лица.
— Что толку? — сказала она, глядя ему в глаза. — Ты женишься. Заведешь детей. Чем ты будешь заниматься? Зарабатывать деньги. Писать книжонки ради денег…
Она все испортила. Она хотела сказать нечто не имеющее отношение ни к кому конкретно, а вместо этого сразу перешла на личности. Но дело сделано, теперь надо выпутываться.
— Ты напишешь одну книжонку, потом другую, — сказала она со злостью, — вместо того чтобы жить… жить по-другому, иначе…
Пегги умолкла. Мысль еще крутилась в ее голове, но она не могла ухватить ее. Она словно отколола лишь маленький кусочек от того, что хотела сказать, и в придачу рассердила своего брата. И все-таки целое лежало перед ней — то, что ей открылось и что она не выразила. Однако, резко откинувшись спиной к стене, она почувствовала, будто что-то ее отпустило; ее сердце сильно колотилось, вены на лбу надулись. Она не сумела сказать, но она попыталась. Теперь можно отдохнуть под сенью их насмешек, которые не в силах уязвить ее, можно погрезить о далеких полях. Ее глаза почти закрылись, она представила себя на террасе, вечером; сова летит — вверх-вниз, вверх-вниз, — ее белые крылья выделяются на фоне темной изгороди; с дороги доносятся пение сельских жителей и скрип телеги.
Затем постепенно проступили иные очертания: Пегги увидела контур шкафа напротив, нить муслина на полу; две больших ноги в туфлях — таких тесных, что видны были шишки на ступнях, — остановились перед ней.
Некоторое время никто не двигался и не говорил. Пегги сидела неподвижно. Ей не хотелось шевелиться, произносить слова. Она хотела отдохнуть, растянуться, видеть сны. Она чувствовала себя очень усталой. Затем рядом остановились другие ноги и край черной юбки.
— Вы спускаетесь ужинать? — спросил квохчущий голосок. Пегги посмотрела наверх. Это были ее тетя Милли с мужем.
— Ужин внизу, — сказал Хью. — Ужин внизу.
И они удалились.
— Как они раздались! — насмешливо произнес голос Норта.
— Но они так добры к людям! — возразила Элинор. Опять семейное чувство, подумала Пегги.
Зашевелилось колено, за которым она укрывалась.
— Надо идти, — сказала Элинор.
Подожди, подожди! — хотела взмолиться Пегги. Ей надо было что-то спросить у Элинор, что-то добавить к своей выходке, потому что никто не напал на нее, никто не смеялся над ней. Но было поздно: колени разогнулись, красная накидка повисла прямо. Элинор встала. Она принялась искать свою сумочку или носовой платок, шаря в подушках кресла, в котором сидела. Как всегда, она что-то потеряла.
— Простите старую копушу, — извинилась она и потрясла подушку. На пол упали монеты. Шестипенсовик покатился по ковру и остановился у пары серебристых туфелек.
— Смотрите! — воскликнула Элинор. — Смотрите! Это же Китти!
Пегги подняла голову. Красивая пожилая женщина с вьющимися седыми волосами, украшенными чем-то блестящим, стояла в дверях и осматривалась — видимо, только что пришла и тщетно искала хозяйку. К ногам этой дамы и подкатилась монета.
— Китти! — Элинор поспешила ей навстречу, протягивая руки. Все встали. Пегги тоже встала. Вот и кончилось, все испорчено, поняла она. Не успело что-то соединиться, как опять рассыпалось. Она ощущала пустоту. Теперь надо подбирать осколки и составлять что-то новое, иное, думала она, пересекая гостиную и подходя к иностранцу, которого все звали Брауном, но чье настоящее имя было Николай Помяловский.
— Кто эта дама, — спросил ее Николай, — которая появляется так, будто весь мир принадлежит ей?
— Это Китти Лассуэйд, — сказала Пегги. Из-за того, что Китти стояла в дверях, никто не мог выйти.
— Боюсь, я страшно опоздала, — услышали они ее четкий, властный голос. — Но я была в балете.
Это, кажется, Китти, подумал Норт, глядя на нее. Одна из тех ладных мужеподобных старух, которые вызывали у него легкую неприязнь. Вроде была женой кого-то из наших губернаторов… Или вице-короля Индии? Он легко мог представить ее принимающей гостей в губернаторской резиденции. «Вы садитесь сюда, вы — туда. А вам, молодой человек, стоит больше двигаться». Он знал этот тип женщин. У нее были короткий прямой нос и голубые, широко поставленные глаза. Она могла выглядеть очень эффектно в восьмидесятые годы, подумал Норт, — в узкой амазонке, маленькой шляпке с петушиным пером; возможно, у нее был роман с адъютантом; а потом она остепенилась, стала деспотичной и рассказывала истории о своем прошлом. Он прислушался.
— Да, но Нижинскому он в подметки не годится! — говорила она.
Весьма в ее духе, подумал Норт. Он стал рассматривать книги в шкафу. Вынул одну и перевернул вверх ногами. Одна книжонка, потом другая, — он вспомнил колкость Пегги. Эти слова уязвили его непропорционально своему очевидному смыслу. Она напала на него с такой жестокостью, как будто презирала его, и вид у нее был, точно она вот-вот заплачет. Он открыл книжку. Латынь, что ли? Он прочел одно предложение и пустил его плыть по своему сознанию. Слова были прекрасны, хотя и не имели смысла, однако составляли некий рисунок: «…nox est perpetua una dormienda» [70] . Норт вспомнил, как его учитель говорил: «Начинай с длинного слова в конце фразы». Слова парили в воздухе… Но когда они уже вот-вот должны были раскрыть свой смысл, у двери началось движение. Старый Патрик медленно подошел и галантно подал руку вдове генерал-губернатора, после чего они со старомодно-церемониальным видом начали спускаться по лестнице. Остальные последовали за ними. Молодое тащится за старым, подумал Норт, ставя книгу обратно на полку и направляясь к выходу. Только и они не столь молоды; у Пегги видна проседь — ей, должно быть, уже тридцать семь… Или тридцать восемь?
70
«…вечную ночь спать суждено» ( лат.). Строка из Катулла.