Годы
Шрифт:
— Да. Что он за человек, этот Рене? Ренни.
Он произнес имя сначала на французский лад, а потом как она, на английский. Он хотел растормошить ее. И взял ее под руку.
— Ренни! — повторила Сара. Она откинула голову назад и рассмеялась. — Так, сейчас. Он носит красный галстук в белый горошек. Глаза темные. Он берет апельсин — например, за ужином — и говорит, гладя тебе в глаза: «Этот апельсин, Сара…» — Она произнесла «р», грассируя, и замолчала. — Вот еще один говорит сам с собой, — сказала она. К ним шел молодой человек в наглухо застегнутом пиджаке — как будто он был без рубашки. Он бормотал
— Так что же Ренни? — напомнил Мартин. — Мы говорили о Ренни. Он берет апельсин…
— …и наливает себе бокал вина, — продолжила Сара. — «Наука — религия будущего!» — провозгласила она, выставив руку, как будто в ней был бокал с вином.
— Вина? — удивился Мартин. Слушая вполуха, он представил себе респектабельного французского профессора, к портрету которого он теперь должен был добавить неуместный бокал вина.
— Да, вина, — подтвердила Сара. — Его отец был торговцем. Чернобородый бордоский купец. Однажды, — продолжила она, — в детстве, он играл в саду, и в оконное стекло постучали изнутри дома. «Не шуми так. Играй подальше», — сказала женщина в белом чепце. Его мать тогда умерла… А еще он боялся сказать отцу, что его лошадь велика для него… И его послали в Англию…
Она перепрыгнула через ограду.
— И как все вышло? — спросил Мартин, присоединяясь к ней. — Они стали встречаться?
Сара не ответила. Мартин хотел, чтобы она объяснила, почему Мэгги и Ренни поженились. Он ждал, но она молчала. Что ж, она вышла за него, и они счастливы, подумал он. На мгновение он почувствовал укол ревности. В парке было множество прогуливающихся парочек. Все было словно пропитано свежестью и сладостными ароматами. Воздух мягко обвевал их лица. Он был наполнен шепотами, шелестом ветвей, шорохом колес, лаем собак, звучавшими то и дело трелями дрозда.
Вот мимо прошла женщина, говорившая сама с собой. Когда они посмотрели на нее, она повернулась и свистнула, как свистят собаке. Но собака, которой она свистела, была чужой и побежала в другую сторону. А дама поспешила дальше, поджав губы.
— Люди не любят, чтобы на них смотрели, — сказала Сара, — когда они разговаривают сами с собой.
Мартин встряхнулся.
— Гляди-ка, — сказал он. — Мы идем не туда.
До них донеслись голоса.
Они ошиблись направлением и оказались около вытоптанной площадки, на которой собирались ораторы. Митинги шли полным ходом, вокруг выступавших стояли группы людей. Взобравшись на трибуны, иногда — просто на ящики, ораторы разглагольствовали вовсю. Голоса звучали громче и громче по мере приближения к ним.
— Давай послушаем, — сказал Мартин.
Тощий человек с грифельной доской в руке стоял, наклонившись вперед. Они услышали, как он сказал:
— Леди и джентльмены; — Мартин и Сара остановились около него, — посмотрите на меня внимательно.
Они посмотрели.
— Не бойтесь, — сказал он, согнув указательный палец. У него была вкрадчивая манера говорить. Он перевернул доску. — Я похож на еврея? — Он опять перевернул доску и посмотрел на нее с другой стороны. Уже уходя, они услышали, как он сказал, что его мать родилась в Бермондси, а отец — на острове…
Голос затих в отдалении.
— А как тебе этот? — спросил
— Сограждане! — кричал он.
Мартин и Сара остановились. Толпа, состоявшая из бродяг, посыльных и нянек, взирала на него пустыми глазами, открыв рты. Мужчина с крайним презрением повел рукой в сторону проезжавших мимо автомобилей. Из-под его жилета выбился край рубашки.
— Спрраведливость и свобода! — повторил Мартин его слова.
Кулак говорившего бился о перила. Мартин и Сара послушали. Вскоре все пошло по новому кругу.
— Впрочем, оратор он прекрасный, — сказал Мартин, отворачиваясь. Голос отдалился. — Так, а что говорит та пожилая дама? — Они пошли дальше.
Аудитория пожилой дамы была весьма немногочисленна. Ее речь едва можно было расслышать. Она держала в руке маленькую книжечку и говорила что-то о воробьях. Однако вскоре ее голос стал напоминать прерывистый свист тонкой дудочки. Ее принялась передразнивать ватага мальчишек.
Мартин и Сара слушали ее недолго. Затем Мартин опять отвернулся.
— Идем, Сэл, — сказал он, положив руку ей на плечо.
Голоса звучали все глуше и глуше, наконец и вовсе затихли. Мартин и Сара брели по гладкому склону, который поднимался и спускался, как огромный покров из зеленой ткани, расчерченной прямыми коричневыми линиями тропинок. На траве резвились большие белые собаки, за деревьями блистали воды Серпантина, здесь и там на них виднелись маленькие лодочки. Респектабельность парка, сияние воды, извивы и изгибы, вся композиция ландшафта — точно его кто-то спроектировал [51] — благотворно действовали на Мартина.
51
Гайд-парк складывался постепенно (с 1630-х гг.), а не по заранее созданному проекту.
— Спрраведливостъ и свобода, — опять пробормотал он, когда они подошли к кромке воды и остановились посмотреть, как чайки белыми крыльями режут воздух на острые треугольники.
— Ты согласна с ним? — спросил Мартин, взяв Сару за руку, чтобы растормошить ее: она шевелила губами, говоря сама с собой. — С тем толстяком, который махал рукой.
Сара вздрогнула.
— Ой-ой-ой! — воскликнула она, подражая жаргону кокни.
Да, подумал Мартин, когда они пошли дальше. Ой-ой-ой-ой. Вот именно. Таким, как он, ни справедливости, ни свободы не достанется, если будет так, как хочет толстяк, — и красоты тоже.
— А с бедной старушкой, которую никто не слушал? Она говорила о воробьях…
У Мартина перед глазами все еще стояли тощий человек, назидательно скрючивший палец; толстяк, так сильно размахивавший руками, что было видно его подтяжки, и старушка, пытавшаяся перекричать улюлюканье и свист. В этом зрелище перемешались комедия и трагедия.
Но вот и ворота Кенсингтон-Гарденз. У тротуара длинной вереницей выстроились автомобили и конные экипажи. Полосатые зонтики были раскрыты над круглыми столиками, за которыми сидели люди, ожидавшие чая. Официантки сновали с подносами. Сезон начался. Картина была весьма жизнерадостная.